Великая смута

Плахотный Николай

— Понимайте, как хотите.

— И кем же они оттуда возвратятся?

— У них самих спросить вам надо.

Все. Источник информации окончательно иссяк. Оно и понятно. Я тут залетка случайный: записал и уехал. Ей же тут со своими жить, хлеб-соль делить. И все же с миру — по слову, глядишь, вырисовывается картина.

Не трудно было догадаться, что отношение к учителям в Лядовенах старозаветное, увижетльно-покровительственное.

— Они же наших деток учат, — сказала продавщица местного ГУМа, волоокая Веруца, у которой дома четверо сорванцов.

Разговор происходит

у длинного прилавка, в ожидании товара. От нечего делать в нем приняла участие почти вся очередь. Вспомнили, как в голод (1946–1947 годы) по селу собирали «месячину» — еду для поддержки учителей. Жалкие узелочки или мешочки с картошкой, кукурузной мукой, орехами, фасолью складывали в дальнем уголке раздевалки. А уж педагогический совет по своему усмотрению распределял дары персонально.

— Жили очень трудно, но честно и благородно, — потупясь, молвила селянка, повязанная темным платком, из-под которого выбивались ослепительно седые волосы.

— Что верно, то верно, — охотно подтвердила одних лет с ней соседка, рыжая от хны.

Все кивали, поддакивали, повторяли одно и то же:

— То так. Истинно так.

— Да и сейчас колхоз для педагогов ничегошеньки не жалеет, — расширила «вопрос» практичная работница прилавка. — И за свет, и за газ, и за топку, и за квадратные метры советское общество плотит. Говорят: «Мало».

С другого конца торгового зала голос подала продавщица табачно-водочного отдела, красивая и бойкая хохлушка.

— Наш Валентин Иванович не раз побывал за этой за границей. Во Франции, рассказывал, ихние учителя получку против наших имеют раза в четыре большую. Не говоря уже о том, что в ихних магазинах дехвицит лежит навалом.

Тихо-тихо в зале стало. Было слышно, как жалобно жужжала, умоляя о спасении, застрявшая в паутине муха. С другого конца очереди несмело вякнули:

— В Париже, говорят, кур доят.

Поднялся галдеж.

— Поразвелось этих туристов!

— Они нырнули — вынырнули. Да домой. А что видели?

— Витрины их ослепили, они от света и обалдели: «Ах да ах!

— Как те дикари.

— Пожили бы «в гостях» подольше, может, и узнали б почем за кордоном фунт лиха.

Время от времени в магазин заходили люди. Нерешительно спрашивали: «Хлеб еще не привозили?» Некоторые оставались, пристраивались к очереди и скоро подключались к разговору.

Снова всплыло имя Чеботаря.

— И чего оно Валентина Ивановича так тянет за Прут?

— Географ. Изучает планету. Все по делу, — хитро подмигнув, отозвался единственный в очереди мужчина, одетый в перепачканную известкой и краской робу.

— Не географ он, а хамлет в натуре, — выкрикнули из середки.

Почему Хамлет? От Гамлета или же Хама? И вообще, какой смысл вкладывался в сие слово? Так и осталось для меня загадкой. Но очередь отреагировала: взорвалась от смеха. Когда шум и гам улегся, стоящая радом со мной женщина с печальным лицом произнесла:

— Оставил бы он наших мальчиков в покое.

Сказано было не для меня одного, а на общее восприятие. Чувствовался подтекст: дескать, придержите, бабы свои языки, потому как мы тут не одни. И безо всякого перехода громко

заговорили о погоде. Многие боялись, кабы дожди не помешали уборке, другие, напротив, желали осадков, потому как пропашные культуры истосковались по воде, кому-то же было «все едино», лишь бы на земле царил мир и порядок. А быть тому или нет — вроде как зависело от какого-то Хамлета. Каково, а? Чувствовалось, что с этой личностью в селе были связаны некие темные дела. Да и сама личность была окутана покровом тайны.

ХАМЛЕТ

По телевизору показали уличный скандал в центре столицы. Среди дебоширов и забияк лядовчане узнали своих ребят, учившихся в одном из кишиневских ПТУ. Несколько дней село находилось в оцепенении. «Новость» открыто не обсуждалась, но у всех не выходила из головы.

Первым не выдержал С, отец одного из «героев» скандальной телехроники. Тайком отправился в столицу. Нашел свое чадо в одном из притонов народного фронта. Обманом — под предаюгом болезни матери — увез балбеса домой. По приезде, без лишних слов и объяснений, с помощью двух старших сынов выпорол искателя приключений своим, еще не потерявшим крепости армейским ремнем. И уже после «экзекуции» сели за обеденный стол. Первый тост огласила мать:

— Простим друг друга!

А село гудело как потревоженный улей. Открыто говорили, что учитель географии — ярый враг советской власти. И конечно, это не «самородок», кем-то сюда заброшенный. И эта ненависть у него в крови. Перешла же от родителя, который воевал в одном отряде с изменником Родины — Бандерой. Но ушел от расплаты, замаскировавшись под несчастного пленного. Пришлось все же срок отсидеть. Честным трудом искупил вину перед Отечеством. Такова версия. Вот и тут поговорка Надежды вполне подходяща: «Падалица по весне — тот же сорняк». Да, вишь, и сорняк кому-то сгодился.

Гуляя по селу, опять повстречал участкового. Попа признал меня первым. Первым подал мясистую, похожую на озерного карася, ладонь.

— Если не против, можем и рыбалку с костерком организовать в свободное от дежурства время.

— Сочту за честь. А кто будет в компании?

Блаженно улыбнулся:

— Назовите сами состав. Явятся все. Иные и с приводом.

Мне показалось, что Попа на что-то намекает. Упустишь момент — потом ведь пожалеешь. И я открыл карты:

— Хотелось бы с Чеботарем пообщаться в непринужденной обстановке.

— Валентином? Разговаривать с этим человеком, все равно что, извините, говно жевать.

— Намекаете: он неинтересный, пустой?

Доброхот мой нахмурился:

— Гадкий и очень скрытый. Вещь в себе, как учили нас великие классики. — И вдруг улыбнулся во всю ширь щербатого рта: — Пройдемте!

Думал я, что меня ведут в служебный кабинет. Миновали сельский совет. Обогнули торговый комплекс. Через задний двор вошли в какое-то помещение и долго спускались по шатким ступенькам. Один поворот, другой, третий. Сама собой открылась боковая дверь, в проеме обозначилась мешковатая фигура. Мы перешагнули высокий порог. Дверь за нашими спинами самостоятельно захлопнулась и одновременно задвинулся тяжелый засов.