Великая война Сталина. Триумф Верховного Главнокомандующего
Шрифт:
На следующий день Рузвельт уже был в форме, и заседания конференции возобновились… Рузвельту оставалось жить около двух месяцев.
Откровенно говоря… Сталин симпатизировал Рузвельту как человеку, и он ясно давал это нам понять, рассуждая о болезни президента. Нечасто Сталин дарил симпатии деятелям другого социального мира и еще реже говорил об этом».
На Ялтинской конференции, по существу, была отвергнута формула Черчилля «пятьдесят на пятьдесят» в отношении деления Восточной Европы. Декларация об освобожденной Европе «в течение периода временной неустойчивости» определила главенствующим согласование «политики своих трех правительств». Ялтинские
Условия, на которых Сталин согласился выполнить свои обязательства, включали возвращение южной части Сахалина, прилегающих и Курильских островов, восстановление права на аренды территорий, утраченных по Портсмутскому миру 1905 года, включая Порт-Артур, порт Дальний, права на Южно-Маньчжурскую и Восточно-Китайскую железные дороги.
Конечно, это был несомненный дипломатический успех Сталина. Однако он не пытался добиться невозможного. Он учитывал, что новое понимание мировой ситуации прокладывает себе дорогу, но считался с устоявшимися традиционными воззрениями, как привычным элементом консерватизма мнений. Одновременно он развертывал свою дипломатическую акцию по сближению самих лидеров коалиции.
Зимняя встреча 1945 года среди кипарисовых рощ, неувядающей зелени и белеющих в отдалении горных вершин располагала уже умудренных жизненным и политическим опытом глав трех великих держав к подчеркиванию признания взаимного уважения. Впрочем, политический и государственный опыт советского вождя был неоспорим в восприятии собеседников.
Во время обеда у Сталина в Юсуповском дворце, пишет в своих мемуарах Черчилль, «между прочим, я сказал: «Я не прибегаю ни к преувеличению, ни к цветистым комплиментам, когда говорю, что мы считаем жизнь маршала Сталина драгоценнейшим сокровищем для наших надежд и наших сердец. В истории было много завоевателей. Но лишь немногие из них были государственными деятелями, и большинство из них, столкнувшись с трудностями, которые следовали за их войнами, рассеивали плоды своих побед. Я искренне надеюсь, что жизнь маршала сохранится для Советского Союза и поможет всем нам приблизиться к менее печальным временам, чем те, которые мы пережили недавно. Я шагаю по этому миру с большой смелостью и надеждой, когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру».
Комплимент был очевиден, и в ответ Сталин предложил тост «За лидера Британской империи… сочетающего в себе политический опыт и военное руководство, за человека, который в момент, когда Европа была готова пасть ниц перед Гитлером, заявил, что Англия не дрогнет и будет сражаться против Германии одна, даже без союзников». Сталин подчеркнул, что «сказал то, что чувствую, то, что у меня на душе, то, в чем я уверен».
Все участники встречи понимали эпохальную важность их решений, когда они, говоря словами Черчилля, «достигли вершины холма, и перед ними простирается открытая местность» неизвестного послевоенного мира. Они понимали и ожидавшие их трудности.
В очередном ответном тосте Черчилль заявил: «…Я возлагаю свои надежды на замечательного президента Соединенных Штатов и на маршала Сталина, в которых мы найдем поборников мира и которые, разбив наголову противника, поведут нас на борьбу против нищеты, беспорядков, хаоса, гнета. Я возлагаю на это надежды и от имени Англии заявляю,
Было ли это заверение британского премьер-министра в адрес партнеров лишь дипломатическим реверансом? Или откровенностью, высказанной в узком кругу и защищенной от посторонних глаз и ушей? Нет. Черчилль пишет об этом спустя много лет; и даже после пережитого им синдрома холодной войны в его суждениях нет раскаяния в сказанном на Крымской встрече.
Их откровенность была духовной, основанной на полном осознании своей роли в окружавшем мире, а не на показном согласии. Но Сталин выразил свои мысли более философски. Он убеждал союзников в необходимости взаимного доверия.
«Сталин ответил, – пишет Черчилль. – Я никогда не подозревал, что он может быть таким откровенным. «Я говорю, – сказал он, – как старый человек; вот почему я говорю так много. Но я хочу выпить за наш союз, за то, чтобы он не утратил своего интимного характера, свободного выражения взглядов. В истории дипломатии я не знаю такого тесного союза трех великих держав, как этот, в котором союзники имели возможность так откровенно высказывать свои взгляды. Я знаю, что некоторым кругам это замечание покажется наивным.
В союзе союзники не должны обманывать друг друга . Быть может, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: «А почему бы мне не обмануть моего союзника?»
Но я, как наивный человек, считаю, что лучше не обманывать своего союзника, даже если он дурак . Возможно, наш союз столь крепок именно потому, что мы не обманываем друг друга; или, может быть, потому, что не так уж легко обмануть друг друга ? Я провозглашаю тост за прочность союза наших трех держав. Да будет он сильным и устойчивым; да будем мы как можно более откровенны…»
Но похоже, что цитирующий эти слова Сталина Черчилль даже на склоне лет не понял до конца смысла призыва советского вождя. А если понял, то впоследствии поступил как лавочный торгаш, увлекшийся погоней за мелочной и дешевой политической выгодой. После своей антисоветской речи в Фултоне в феврале 1946 года он растоптал ростки союза трех, поддержав амбиции недалекого и самоуверенного американского президента Трумэна, что привело к длительному противостоянию «холодной войны». Сталин был прав, обвиняя Черчилля в мелочности и способности полезть в чужой карман – «за копейкой»…
Сталин призывал не просто к откровенности, а к взаимному доверию, строящемуся на неущемлении чужих интересов, осознанном стремлении к товариществу стран и народов, – к государственной мудрости руководителей. Но человек трезвого ума, понимавший непостоянство человеческой психологии, он здесь же недвусмысленно призывал к отвержению политического проституирования в послевоенные годы. Он провидчески проводит аналогию с женскими чувственными изменами, недостойными товарищей по оружию.
« За группу деятелей , – продолжает Сталин, – которых признают только во время войны и о чьих услугах быстро забывают после войны . Пока идет война, этих людей любят и встречают с уважением не только им подобные, но также и женщины. После войны их престиж падает, а женщины поворачиваются к ним спиной. Я поднимаю мой бокал за военных руководителей».