Великие религии мира

Померанц Григорий Соломонович

До сих пор мы говорили о широте индийской мысли, о необычайной терпимости, об умении не привязывать всю истину к одному знаку или имени. Все это так. Но глубоко терпимая в вопросах понимания высших символов, Индия послеведического периода проявляет поразительную нетерпимость там, где европейские религии, религии «не от мира сего», вполне терпимы — в охране общественных перегородок.

Религия брахманов закрепляет кастовый строй. И верность свад-харме (долгу своей касты) становится ее главным принципом; можно отбрасывать старых богов и создавать новых, можно описывать истину разными именами, можно считать богов, в которых верит народ, призраками, созданными невежеством, но нельзя пообедать за одним столом с неприкасаемым.

Ты - это

то

В течение первого тысячелетия до н. э. одновременно шли два процесса: внешняя обрядовая жизнь костенела, мертвела, теряла свою поэтичность; внутренняя духовная жизнь образованной части высших варн (брахманов и кшатриев) углублялась, открывала новые горизонты. Место хоровода занимает «праздник, который всегда с тобой», внутренний праздник.

Часть брахманов, вырастивших детей и внуков, по традиции уходила в лес и проводила последние годы жизни в созерцании и размышлении о смысле ведических образов. В таких лесных обителях жаждущие знаний могли изучить и частные науки, связанные с пониманием Вед: грамматику, риторику, логику, астрологию и прочие. Однако высшим считалось знание о жизни в целом, о смысле жизни. Разговоры мудрецов запоминались и постепенно сложились в книги, упанишады (буквально — «сидеть около», т. е. рядом с учителем, у его ног). Древнейшие упанишады датируются VIII—VI веками до н. э.

В упанишад ах есть элементы физиологии, психологии, интересные попытки классификации мифологических представлений, важные для Развития формы научного описания мира. Есть черты наивного реализма'- Например, пища считается одним из начал бытия и окружена поклонением. Но главное в упанишадах — подход к пониманию бытия как единого целого.

Всякое другое, частное знание рассматривается мудрецами как второсортное. В одной из упанишад отец спрашивает сына, проучившегося двенадцать лет и выучившего все, что можно было выучить: «Шветакету, дорогой, раз ты столь самодоволен, мнишь себя ученым и горд, то спросил ли ты о том наставлении, благодаря которому неуслышанное становится услышанным, незамеченное — замеченным, неузнанное — узнанным?» — «Что же это за наставление, почтенный?»

«Подобно тому, дорогой, как по одному комку глины узнается все, сделанное из глины, видоизменение лишь имя, основанное на словах, действительное же — глина... Таково, дорогой, и это наставление».

«Поистине, те почтенные учителя не знали этого», — признается Шветакету.

И тогда отец раскрывает ему высшее знание: «Вначале, дорогой, все это было Сущим, одним, без второго...».

Самое главное знание — это знание о том, что все в мире не чужое друг другу, не отдельное. Как капли воды, брызжущей в фонтане, являются отдельными каплями только короткий миг всплеска, но суть их, общая всем — вода; как все предметы, вышедшие из рук мастера, сделаны из одного и того же материала мыслью одного художника, — так все живое на земле родственно друг другу, имеет общую основу.

«И эта тонкая сущность, — продолжает учить отец, — основа всего существующего. То — действительность, То — Атман, и ты — это То, Шветакету!» (Чхандогья-упанишада).

Атман — слово очень широкого значения: основа индивидуальной души, дыхание, душа мира, символ единства вселенной и человека. В Евангелии мысль о чем-то близком выражена словами Иисуса: «Я и Отец — одно». Здесь, впрочем, мудрый отец говорит сыну о единстве, которое заложено в природе человека, но еще не раскрыто и должно быть раскрыто, осуществлено, осознано.

В ранних упанишадах термины «Атман» и «Брахман» употребляются иногда безо всякого соподчинения, как синонимы. Впоследствии за словом «Брахман» утвердилось значение, соответствующее сути жизни, единству бытия, существующего независимо от человека; за словом «Атман» — понятие о внутреннем духовном зеркале, которое отражает Брахмана и сливается с ним. Мысль о единстве приобрела форму тождества Атмана и Брахмана («Атман есть Брахман») [27] . Но как бы ни менялись термины, основная тема упанишад остается

одной и той же: подвести к пониманию единства мира, приблизить его к пониманию слушателя, сделать ощутимым.

27

«Истина — Брахман, мир — это ложь; Атман и Брахман едины», — писал Шанкара (мыслитель IX или X века). Это значит: полностью реально только целое; а реальность предметов, фактов — мнимая величина, видимость без сути.

В самой древней из упанишад, «Брихадараньяке», есть рассуждение, очень напоминающее легенду об Аврааме: брахман-учитель объясняет ученику, что (или кого) надо почитать как высшее божество, Брахмана. «Того, который в солнце, я почитаю, как Брахмана», — говорит учитель. Но ученик оказывается проницательнее своего учителя и отвечает: «Нет, не говори мне о нем; я почитаю его, как главу всех существ, как царя...», но это — не Брахман. Учитель предлагает почтить луну — и опять ученик отвечает: «Нет, не говори мне о ней...». Учитель перечисляет пространство, ветер, воду, звуки, тень. И каждый раз ученик восхваляет их, но отказывается признать в них Брахмана. В конце концов учитель-брахман просит ученика-кшатрия переменяться ролями и поучить его. Тогда ученик говорит, что Брахман (или Атман) не ограничивается ни одним предметом, ни одним существом. Это все — не То. То — это некая мировая целостность. «Тот, кто, находясь во всех существах, отличен от всех существ, кого все существа не знают, чье тело — все существа, кто изнутри правит всеми существами — это твой Атман, внутренний правитель, бессмертный».

Подобно тому, как он находится во всех существах мира, так он находится во всех частях тела, отличаясь от каждой из них, — сущность всех сущностей, качество всех качеств. Что, находясь в глазу, отлично от глаза, находясь в коже — отлично от кожи; находясь в теле — отлично от тела? Зрение, одухотворяющее глаз, делающее его живым, — согласно упанишадам, находится в глазу и в то же время не является самим глазом. Осязание, одухотворяя кожу, все же не является кожей. Жизнь, находящаяся внутри тела и одухотворяющая тело, не является телом и т. д. Так мы приходим к пониманию Атмана. Речь не идет о каком-то новом предмете, неощутимом, увеличивающем бесчисленный ряд ощутимых предметов. Что-то качественно иное должно пересечь этот ряд, эту линию и создать вместе с ней фигуру — целостность.

Подобно птице над башней, кружится разговор упанишад над образом Атмана. Вот другой мудрец беседует с царем (приводим их разговор в сокращении):

— Какой свет имеет человек?

— Свет солнца, о царь!

— Когда солнце зашло, какой свет имеет человек?

— Луна служит ему светом.

— А когда зашли солнце и луна?

— Огонь служит ему светом.

— А когда зашло солнце, зашла луна и погас огонь, что служит ему светом?

— Речь служит ему светом... Поистине, царь, человек идет туда, где произносится речь, пусть даже там нельзя различить и собственной руки.

— А когда солнце зашло, зашла луна, погас огонь и замолкла речь, какой свет имеет человек? Что остается человеку в полном молчании, без мелькающих образов вещей, без слов даже, наедине с самим собой? Есть ли внутри него творческий источник жизни, или он зависит целиком от окружающего и не имеет опоры в самом себе?

Индийская философия говорит, что этот источник есть. Если образы внешнего мира не только мелькают на поверхности, развлекая ум, а проникают в глубь души, заходят туда, как солнце в море, тогда они потом взойдут новым внутренним образом, и это будет подлинная духовная жизнь. Атман — творческая суть души. Можно потерять все вещи, но если душа жива и глубока, она вновь создаст их. Если нет света вовне, его можно зажечь изнутри. «Атман служит ему светом, — отвечает мудрец на последний вопрос царя. Кто этот Атман? — Он... состоящий из познания, находящийся среди чувств, свет внутри сердца». «Там не бывает водоемов, лотосовых прудов, рек, но он творит водоемы, лотосовые пруды, реки. Ведь он — творец». И мудрец читает царю стихи: