Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Глушаков Евгений Борисович

Под впечатлением от Константина Бальмонта, Владимира Соловьёва, Фёдора Сологуба, которых в эту пору презрительно именовали декадентами, Александр Блок столь пылко и помногу говорит о стихах, что проницательная Любовь Дмитриевна заподозрила в нём тайного поэта. И в 1901 году, когда он уже в течение трёх лет сочинял стихи, в ответ на прямой вопрос Менделеевой юноша признался, что да, пишет. До этого держал в секрете, а тут стал приносить и показывать свежее, только что написанное, по большей части посвящённое ей.

И тяжкий сон житейского сознаньяТы отряхнёшь, тоскуя и любя.Вл.

СоловьёвПредчувствую Тебя. Года проходят мимо —Всё в облике одном предчувствую Тебя.Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,И молча жду, – тоскуя и любя.Весь горизонт в огне, и близко появленье,Но страшно мне: изменишь облик Ты,И дерзкое возбудишь подозренье,Сменив в конце привычные черты.О, как паду – и горестно, и низко,Не одолев смертельные мечты!Как ясен горизонт! И лучезарность близко.Но страшно мне: изменишь облик Ты.

Предчувствие не обмануло Блока. Ему и в самом деле предстояло пасть «и горестно, и низко, не одолев смертельные мечты». То ли Вечная женственность, к которой он обратился в этом стихотворении действительно изменит облик, и Александр однажды не найдёт и следа Её в телесной оболочке полюбившейся ему девушки, то ли Её там никогда и не было? Увы, иллюзии имеют свойство рассеиваться…

Именно 1901-ый год поставил Блока перед мучительнейшей загадкой – поэт он или не поэт? Впервые приобрело глубоко личный смысл прежде чуждое и абстрактное слово – призвание. Юноша спешит освободиться от почти машинальной, по инерции, учёбы на юридическом и подаёт прошение о переводе на славяно-русское отделение историко-филологического факультета. А вскоре следует и вдвойне мучительное, уже в Петербурге, обращение к любимой – что она думает об его стихах? И неправдоподобно, сказочно щедрый ответ. Оказывается: Любовь Дмитриевна считает его поэтом не меньше Фета. Она так и сказала – «не меньше Фета». А ведь Фета они едва ли ни боготворили…

Каковы же в эту пору отношения Александра с самой девушкой, с Любовью Дмитриевной? Ведь его первые стихотворения – только неверная тень этих отношений, заведомо обречённая попытка выразить невыразимое. Отношения эти трудны и мучительны. Причём – для обоих. И причина – в нём, в его усложнённо-поэтическом мировосприятии. Особенно в силу воздействия символистской зауми и мистической фантасмагории поэта-философа Владимира Соловьёва. Катастрофическое искажение масштабов. Всё – с космическим размахом, всё – с прописной буквы. Реальное, земное становится исчезающе малым перед космогонией псевдо религиозного бреда. Такова главная сущность этого литературного течения, ибо символизм не что иное, как поэтический бунт против Бога, утверждающий иллюзорность реального и реальность мечты.

И уже предвосхищена трагедия молодой пары. Именно предчувствие этой трагедии то и дело удерживает их, останавливает в естественном любовном стремлении друг к другу. И, если Блок внутренне готов принять свою любовь с трагедией, и даже тем радостнее, что с трагедией, то Менделеева попросту пугается этого тумана, которым переполнен её возлюбленный, ждёт от него гораздо более простых слов и действий. А не дождавшись, мучается, да так, что уже и ждать долее не в силах. Да и стихи его при всей их красоте не очень-то понятны:

31 ДЕКАБРЯ 1900 ГОДА

И ты, мой юный,

мой печальный,Уходишь прочь!Привет тебе, привет прощальныйШлю в эту ночь.А я всё тот же гость усталыйЗемли чужой,Бреду, как путник запоздалый,За красотой.Она и блещет и смеётся,А мне – одно:Боюсь, что в кубке расплеснётсяМоё вино.А между тем – кругом молчанье,Мой кубок пуст.И смерти раннее призваньеНе сходит с уст.И ты, мой юный, вечной тайнойОтходишь прочь.Я за тобою, гость случайный,Как прежде – в ночь.

И что это – «смерти давнее признанье»? Уж ни его, ни Блоковское ли, которое она так долго и так напрасно ждёт?

Только осенью 1902 года после бала в Дворянском собрании, когда Александр провожал Любу, произошло это столь долгожданное и столь запоздалое объяснение. Должно быть, поэтому, ввиду душевного потрясения девушки, оно запечатлелось в её памяти не слишком конкретно: «Как начал – не помню, но, когда мы подходили к Фонтанке, к Семёновскому мосту, он говорил, что любит, что его судьба – в моём ответе. Помню, я отвечала, что теперь уже поздно об этом говорить, что я уже не люблю, что долго ждала его слов и что, если прощу его молчание, вряд ли это чему-нибудь поможет. Блок продолжал говорить как-то мимо моего ответа, и я его слушала… В каких словах я приняла его любовь, что сказала – не помню, но только Блок вынул из кармана сложенный листок, отдал мне, говоря, что, если б не мой ответ, утром его уже не было бы в живых». Развернув листок, ниже даты и Блоковского адреса Люба прочитала:

«В моей смерти прошу никого не винить. Причины её вполне «отвлечённы» и ничего общего с человеческими отношениями не имеют. Верую во Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь, чаю Воскресения из мёртвых и Жизни Будущего Века. Аминь.

Поэт Александр Блок».

Примечательно, что ещё никем не признанный юноша определяет себя столь решительно – поэт. И другая любопытная деталь: двумя десятками лет позднее, уже незадолго до реальной смерти, Александр Александрович напишет одному из своих друзей, что «слов неправды никогда в жизни не говорил». Не говорил – может быть, но тут написал: «ничего общего с человеческими отношениями не имеет». Однако то, что было бы неправдой в юности, впоследствии, перебелённое жизнью, окажется истиной, ибо причиною гибели Блока станут его отношения… с Революцией, действительно – нечеловеческие.

И согласие, полученное от Любови Дмитриевны, и её ответное чувство – ещё более усилили восторженное состояние влюблённого поэта. Он уже попросту боготворит её: «Если мне когда-нибудь удастся что-нибудь совершить и на чём-нибудь запечатлеться, оставить мимолетный след кометы, всё будет Твоё, от Тебя и к Тебе. Твоё имя здешнее – великолепное, широкое, непостижимое. Но Тебе нет имени. Ты – Звенящая, Великая, Полная. Осанна моего сердца, бедного, жалкого, ничтожного. Мне дано видеть Тебя неизреченную».

Из всех этих эпитетов реалистично мыслящая Любовь Дмитриевна, должно быть, сочла себя вправе и, конечно же, без особого восторга, единственно на определение – «полная», ибо была девушкой, что называется, в теле. Ну, а прочее – пардон. С таким словесным фимиамом и поклонением позволительно обращаться только к Господу Богу. Тут, разумеется, сказалось воздействие на Блока мистической философии символизма с его надуманными болезненными экстазами. Страшная отрава! Уже само это не в меру экзальтированное отношение к невесте было чревато будущим семейным разладом.