Великий Бисмарк. Железом и кровью

Власов Николай

В любом случае, мы можем уверенно констатировать несколько фактов. Во-первых, Бисмарк четко осознавал, что французский император резко воспротивится включению южногерманских монархий в Северо-Германский союз. По крайней мере, если не предоставить ему весьма масштабных компенсаций – а их мало того, что взять было особенно неоткуда, так еще и вполне естественно, что глава прусского правительства сам не хотел усиления позиций Парижа в Европе. Во-вторых, «железный канцлер» прекрасно понимал, что война против Франции, если она разразится, должна носить характер действительно национальный, а для этого желательно, чтобы Бонапарт напал первым, и ни у кого в мире не возникло сомнений в том, что Пруссия выступает в роли жертвы наполеоновской агрессии. В-третьих, как и всегда, Бисмарк имел под рукой несколько вариантов действий и проводил свою политику не прямолинейно, а гибко.

Первое столкновение с Францией

не заставило себя долго ждать. Оно было связано с небольшим Великим Герцогством Люксембург, расположенным на стыке границ Франции, Бельгии и Северо-Германского союза. Люксембург принадлежал королю Голландии, но являлся членом Германского союза и Таможенного союза, образованного под эгидой Пруссии. В столице Герцогства, считавшейся союзной крепостью, стоял прусский гарнизон. Наполеон III, жаждавший территориальных приобретений, уже давно устремил свои взоры на Люксембург. Приобрести его он собирался вполне законным путем, купив у голландского монарха. С кончиной Германского союза для этой сделки, казалось, исчезли последние препятствия, тем более что во время переговоров с Бенедетти в августе 1866 года Бисмарк отнесся к ней с явной благосклонностью.

К началу 1867 года франко-голландские переговоры уже почти пришли к завершению, оставалось лишь выяснить мнение Пруссии, без согласия которой голландский монарх не хотел предпринимать никаких шагов. Позиция Бисмарка по этому вопросу была достаточно сложной. С одной стороны, глава прусского правительства в течение предшествующих месяцев на неоднократных переговорах с французами поддерживал надежды последних на приобретение Люксембурга – по крайней мере, не давал им решительного отпора. По-видимому, сам он не видел в таком незначительном расширении французской территории большой проблемы. С другой стороны, он прекрасно понимал, что уступка «наследственному врагу» даже «клочка немецкой земли» может вызвать взрыв возмущения у национально настроенной северогерманской общественности. Поэтому Бисмарк предпринял ряд решительных шагов для того, чтобы оставить Францию ни с чем, выступить в роли защитника немецких земель, однако в то же время не доводить дело до войны. Во второй половине марта 1867 года были опубликованы тайные оборонительные и наступательные союзы с южногерманскими государствами (что неизбежно задевало интересы Франции), а 1 апреля в Учредительном рейхстаге прозвучал запрос лидера национал-либералов Беннигсена, касавшийся люксембургского вопроса: правда ли, что исконно германская земля достанется галлам? Комизм ситуации заключался в том, что запрос был инициирован самим Бисмарком.

Сохраняя полное спокойствие, глава правительства дал развернутый и весьма туманный ответ, из которого следовало, что Пруссия своего согласия на передачу Люксембурга не давала и, более того, считает подобную сделку противоречащей немецкому национальному чувству. «Союзные правительства верят в то, что ни одна чужая держава не нарушит права немецких государств и немецкого населения; они надеются быть в силах защищать и оберегать эти права» ^[340]. Голландский король немедленно отказался от продажи Люксембурга, исключительно выгодная для Франции сделка была сорвана.

Над Европой нависла угроза новой войны. Бисмарк заявлял о том, что вывести войска из Люксембурга и тем более видеть его в руках Франции – значит запятнать прусскую честь. Немецкая и французская пресса немедленно подняла шум, говоря об унижении и угрозе национальным интересам. Прусские военные во главе с Мольтке решительно выступали за войну. «После войны, которая у нас позади, нельзя желать второй кампании, и никто не желает ее менее, чем я, – заявил шеф Генерального штаба в одной из бесед в кулуарах рейхстага. – И все же я должен надеяться, что нынешний повод будет использован для вой ны с Францией. (…) Чем раньше мы выступим, тем лучше. Нынешний повод хорош. У него национальная основа, которую надо использовать» ^[341].

Сам Бисмарк высказывался гораздо более осторожно. В беседе с влиятельным консервативным депутатом Бетузи-Хуком он заявил, что верит в войну с Францией в течение ближайших пяти лет, но далек от того, чтобы развязывать ее без крайней на то необходимости. «Только за честь страны – не надо путать ее с так называемым престижем – и за ее самые жизненные интересы можно начать войну. Ни один государственный муж не имеет прав начать ее лишь потому, что он субъективно считает ее неизбежной в рамках определенного срока. Если бы во все времена министры иностранных дел следовали за своими королями и верховными главнокомандующими в ходе кампаний, история знала бы меньше войн. Я видел на поле боя и, что еще хуже, в лазаретах цвет нашей молодежи раненым и больным, я до сих пор вижу из своего окна идущих по Вильгельмштрассе

инвалидов, которые смотрят наверх и думают, если бы не тот человек наверху, который устроил злую войну, я бы был сейчас здоров. Эти воспоминания не оставят мне ни одного спокойного часа, если я смогу обвинить себя в том, что начал войну легкомысленно или из честолюбия (…). Я никогда не посоветую Его Величеству начать войну, которая не продиктована глубочайшими интересами Отчизны» ^[342]. Многие потом стремились увидеть в этой умеренности Бисмарка свидетельство его миролюбия, едва ли не пацифизма. Однако можно предположить, что дело обстояло иначе: люксембургский вопрос не был оптимальным поводом для войны, поскольку французская вооруженная агрессия как таковая отсутствовала. Да и структуры Северо-Германского союза, которые надлежало выстроить до присоединения южнонемецких государств, были еще далеки от завершения.

Зачем же в таком случае Бисмарку потребовалось подбрасывать дрова в костер кризиса? На этот вопрос может быть несколько вариантов ответа. Возможно, глава прусского правительства стремился поставить своеобразный эксперимент, прощупать почву на международной арене. Что не менее вероятно, кризис должен был способствовать скорейшему и как можно более гладкому принятию конституции, которая как раз в это время обсуждалась в Северо-Германском рейхстаге. Вообще говоря, внутренняя политика являлась причиной многих дипломатических маневров Бисмарка в гораздо большей степени, чем это обычно принято считать.

29 апреля состоялся коронный совет, на котором обсуждалось создавшееся положение. Мольтке настаивал на быстрой мобилизации армии, заявляя, что Франция сейчас слабее, чем когда-либо, и победа может быть куплена недорогой ценой. Однако Бисмарк считал, что момент для схватки еще не настал. Зондаж, предпринятый по дипломатически каналам, убедил его: ни одно государство, включая южногерманские монархии, не отнесется благосклонно к развязыванию Пруссией новой войны. В начале мая конференция представителей великих держав в Лондоне в течение нескольких дней урегулировала спорный вопрос. Прусские войска выводились из герцогства, взамен его нейтралитет гарантировался всеми участниками мероприятия.

Бисмарк был весьма недоволен активностью Мольтке. Ему казалось, что шеф Генерального штаба лезет не в свое дело. Зарождался конфликт между военным и гражданским руководством – конфликт, который вспыхнет с новой силой три года спустя и разрешение которого при преемниках Мольтке станет во многом роковым для Второй империи.

Германское и французское руководство постаралось как можно быстрее замять разгоревшийся было спор. Уже через месяц после окончания работы Лондонской конференции Наполеон III весьма гостеприимно принимал на Всемирной выставке в Париже представительную прусскую делегацию. В ее состав входили три «первых лица» государства, которых Фридрих Энгельс позже назовет «прусским Триглавом»: Вильгельм I, Бисмарк и Мольтке. Император французов стремился продемонстрировать своим гостям, что центром мира по-прежнему остается Париж. На тот момент Наполеон уже осознал, что рассчитывать на содействие Пруссии в деле территориального расширения его державы не приходится. Мечты о сотрудничестве ушли в прошлое, на смену им постепенно приходил конфронтационный курс. Летом 1867 года император предпринял первые шаги по заключению союзного договора с Австрией, направленного против Пруссии. К нему планировалось подключить и Италию. Однако венская дипломатия колебалась, хотя главой правительства на тот момент являлся не кто иной, как бывший саксонский министр-президент Бойст, являвшийся ярым врагом Пруссии. Бисмарк в свое время говорил о нем, что опасность, которую представляет политический противник, следует вычислять, вычитая из его способностей его тщеславие; в случае с Бойстом этот результат был бы близок к нулю. Тем не менее возможность австро-французского альянса вызывала у «железного канцлера» серьезное беспокойство. В конечном счете только в мае 1869 года Наполеону III удалось подписать с Австро-Венгрией и Италией трехсторонний договор о союзе, который, однако, по сути своей являлся скорее протоколом о намерениях и не имел обязывающей силы. В любом случае, австрийцы обещали поддержку только в том случае, если на стороне Берлина выступит Петербург.

Глава прусского правительства, в свою очередь, понимал, что Франция потерпела достаточно серьезное дипломатическое поражение, с которым вряд ли смирится. С этого момента стремление Парижа к реваншу стало для него аксиомой, и он был готов дать ему достойный отпор. «Люксембург был крайним пределом нашего миролюбия, и если мир тем самым не был обеспечен, то его не удастся сохранить», – заметил Бисмарк летом 1867 года ^[343]. Сам он прекрасно знал, что кризис ни в коем случае не повысил шансы на мир в центре Европы.