Великий человек
Шрифт:
Она по-прежнему вела домашнее хозяйство в избе и стряпала обед к приходу сына с работы. Делов у нее не стало больше от должности председателя, потому что она с малолетства привыкла к заботе, а что эта забота теперь большая стала, то иная маленькая единоличная нужда либо нехватка сушила кости, бывало, злее всякой большой общественной заботы.
Нынче тоже, как вернулся Григорий с колодезной работы, так мать собрала ему сейчас же на стол, а сама не стала есть, она пообещала покушать после.
– - Ефремыч-то опять гуляет?
– - спросила мать у сына.
– - Опять, -- сказал сын.
– - До весны стерпим его, -- решила мать.
– -
– - Нет, -- ответил Григорий.
– - Я тетку Аксюшу не видел.
– - Ведь это что ж творится!
– - удивилась мать.
– - Две девочки летось померли, теперь третья вслед им хворает... Уж не вода ли у нас дурная?
– - Вода, -- решил сын.
– - Не вода, а люди... Каждый своим ведром в колхозном колодце воду достает, а дальние проезжают -- те конным ведром черпают, а в нашем колхозе дети оттого помирают... Зараза в воду попадает!
Мавра Гавриловна замерла вся от горя.
– - Вот кручина-то! Как же нам быть-то, да разве отучишь, упросишь кого, чтоб со своим ведром не ходил по воду, -- всякий теперь отрежет, что его ведро и луженое, и чиненое, и чище всех, а наше грязное...
– - Не отучишь!
– - согласился Григорий.
Весь вечер он сидел, по своему обычаю, с книжкой возле лампы и читал, но сам думал о колодце. В учебнике по физике он рассмотрел рисунок деревянного ворота и сообразил, как его надо сделать.
На другой день с утра Григорий начал делать ворот для колодца и к вечеру установил его над срубом, а затем взял цепь и один конец ее укрепил в круглом теле ворота, а другой приклепал к дужке общественной бадьи. Верхнюю дневную поверхность сруба он накрыл деревянной крышкой на петлях.
Когда Григорий уже убирал стружки и мусор от сруба, к нему подошел Василий Ефремович и осмотрел новое деревянное устройство.
– - Это ты что ж, товарищ Хромов, всурьез или нарочно тут строишь?
– - Немного лучше будет, дядя Вася, -- сказал Хромов.
– - Вода чище станет, а то у детей животы болеют и они помирают.
– - Эк тебе забота: дети помирают!
– -- выразился Василий Ефремович.
– А то детей у нас дюже мало! Одни помрут, вторые на смену явятся -- ишь ты, чем государство наше испугал... Нас ничем не напугаешь -- девки у нас красные, парни геройские: они тебе сколько хочешь народа вперед, впрок нарожают! Да и зачем тому родиться, кто помирает скоро: пускай помирает, его чистой водой от смерти не сбережешь, а и выживет, так все одно он квелый, маломощный будет, -- нам таких граждан не нужно! Нам такие нужны, чтоб навозную жижку пили -- и серчали, как звери, от лишнего здоровья... А это что -- вся твоя тут цивилизация -- это безвозмездное дело!
Григорий нахмурился и поглядел на Василия Ефремовича.
– - Тебе хорошо говорить, ты век свой прожил, а людям неохота помирать в детстве и матерям их неохота хоронить.
– - Это-то хоть так, -- поразмыслил конюх.
– - Я о пользе дела тебе говорил: кто нам нужен, а кто нет.
– - А я не о пользе?
– - сумрачно произнес Григорий Хромов.
– - Я о жизни, чтоб люди не помирали зря...
– - Ну хлопочи, хлопочи, -- согласился Василий Ефремович, -- мне какое дело, мое дело в дальней стороне... А твое дело тоже не здесь -- твое дело славу заслужить и высший почет, чтоб вся вселенная картуз
Конюх зарычал от исступленного воображения всей прелести жизни и пошел куда-то за околицу, а Григорий озадачился от его речи.
Вечером Григорий долго читал книгу о дальних перелетах и об автомобилях, которые ехали по Москве, убранные живыми розами. Он склонил голову на стол и задремал. И ему представилось, что он видит автомобиль с плошками роз, поставленными на подножки, видит людей в этом автомобиле, но не может никак разглядеть и узнать их в лицо, а когда узнал, то закричал от радости и заплакал: в машине сидели как герои Гараська и Мишка из ихней деревни.
"Мама, -- сказал он матери, -- я видел теперь всю славу и силу, они в Кремль, в гости поехали, я тоже хочу", -- но мать ответила ему тихо: "Не шуми, когда соскучатся по тебе, тогда и позовут, а сейчас -- нечего".
Григорий очнулся. Лицо его было покрыто слезами и сердце дрожало от предчувствия счастья, но в избе было спокойно и неизменно, как было всегда с самого детства: горела лампа на деревянном, выскобленном столе, поскрипывал старый железный флюгер -- петух на дымовой трубе над крышей, обеспокоенный полночным ненастным ветром, и мать спала на печи, она не обещала и не говорила сыну ничего. И Григорию стало вдруг стыдно своего желания счастья и славы, приснившегося ему во сне, и жалко самого себя, не заслужившего ни славы, ни чести.
Наутро пал первый снег. Григорий запряг в роспуски Сон-чика и Зорьку и поехал в лесничество, чтобы начать вывозку полагавшегося деревне Минушкино леса, заготовленного еще до полой воды. Добрые лошади теряли в теле по невнимательному уходу за ними Василия Ефремовича, но бежали скоро и покорно, давно втянувшись в крестьянский труд.
За околицей шли дети и подростки, играя меж собой в снежки. Они шли с книгами, тетрадями и пеналами, неся их в сумках через плечо или под мышкой, и поспешали в школу-семилетку, что была в деревне Шаталовке, в четырех километрах отсюда. Шаталовскую школу окончил весной и сам Григорий Хромов. Все учащиеся дети каждый день ходили из Минушкина в Шаталовку, а потом оттуда обратно домой. В теплое время это было терпимо, но зимой и в непогоду минушкинские дети студились и уставали, а родители беспокоились о них. Человек пять детей по слабости здоровья и вовсе не ходили в школу. Но что было делать? Минушкино -- деревня малая и учеников в ней немного; район обещал начать строить школу, но не в самые ближние годы, а в прочее будущее время, когда население в Минушкинс размножится и подоспеет и со средствами в районе будет свободнее.
Григорий усадил всех детей на роспуски и подвез их до Шаталовки, а потом повернул в лесничество.
На обратном пути Григорий раздумался; лошади шли шагом в тишине зимнего поля, роспуски смирно поскрипывали под тяжестью двух больших хлыстов; близ дороги рос кустарник: маленькие сосны и ели стояли запушенные поверху снегом, как милые дети в стариковских шапках, дети, которые смеются, нахмурившись, и смотрят на всех сквозь улыбку полуоткрытыми глазами, полными спокойного ума.
Григорий сидел на длинных хлыстах, пружинящих от движения роспусков, и шевелил ногами по снегу, обрушенному передними полозами роспусков.