Великий Дракон Т-34
Шрифт:
Как раз тогда, когда прапрапрапрадед Саши Ковалева Григорий вернулся из похода южного с чудо-чешуйкой, Семен Масленников, бывший друг да закадыка Григория, только-только женился на невесте товарища, красавице Арине Крупениной. Был бы жив отец Семена – вовек не допустил бы он вероломства сыновнего, но как на грех схоронил Семен отца в конце зимы и остался старшим казаком… Помутился у него разум от красоты Арины, да и женился он на ней нехорошо, настырно как-то. Григорий предательства не простил, и с тех пор между двумя могучими семьями началась вражда.
Григорий – а было ему в ту пору двадцать пять лет, не больше – приручил бродячего кобелишку и надолго уезжал с ним в степь. Злые языки немедля растрезвонили, будто собаку эту он прозывает Ариной, да наряжает в платочек, да беседы ведет с кобельком, держа за лапку, будто с дамой-барышней. Прошло несколько недель. Языки болтунов уже давно перекинулись степным пожаром с Григория на вдову казака Солоницына Степаниду, проявившую благосклонную симпатию к молодому Егорке Архипову, как
Вот и завертелась карусель. Не примирились бывшие друзья, даже когда Арина родами первенца умерла. Раз как-то над могилой Арины и ребеночка столкнулись, да разошлись молча, друг сквозь дружку глядючи.
С тех пор ни на скачках, ни в джигитовке молодецкой, ни в бою кулачном, ни в борьбе не искали первенства станичники из других куреней. Или Масленников, или Ковалев, других первых быть не могло. А если, скажем, Ковалевы в наряде на заставе стояли, то Масленниковы в ристалищах и не участвовали. Обезумели, одним словом. От поколения к поколению соперничество становилось злее и в конце концов превратилось в бессмысленную вражду. А вот в девятнадцатом веке, при самодержце Александре II – Освободителе, в году 1870-м, во время скачек упала под Степаном Ковалевым, шедшим первым, лошадь, да и сломала себе шею. Померещилось Степану, будто Алешка подсек сзади хлыстом копыто переднее его лошади. Пришел он пешим к станице, схватил за грудки Алексея, да и начали рубиться они тут же, в кругу казачьем. У Степана ум помутился от потери лошади чистых кровей, а Алексей взвился от напраслины, всегда честен он был… Упали они оба разом, израненные, а уж изрезали да искололи друг дружку – чуть кровью не изошли. И было времени у них предостаточно; в лазарете, валяясь в бреду предсмертном, да потом в куренях своих на полатях на сене душистом к жизни возвращаясь от слабости лютой, о многом подумали они, многое перестрадали. Люди сказывали, что встали наши отцы как раз на Пасху, поутру, каждый вышел из куреня своего, да пошли сходиться. Оба по полной форме одеты, с орденами да при парадном оружии боевом, идут медленно, ни кровинки в лицах. А сзади матери наши голосят вполголоса, на улицу выйти не смеют. Сошлись отцы, смотрели друг другу в лицо долго, смотрели, да вдруг шашки выхватили. Обомлели люди, кто видел это, дышать перестали. А отцы руки себе порезали, да кровью брататься начали, да шашками обменялись. Плакали долго, за кровопролитие прощения просили, к предкам своим на могилки вдвоем ходили весь день. А вечером поклялись Алексей да Степан, что поженят детей своих, первенцев, когда вырастут до положенного возраста. Так и поженили нас, ага…
Дед замолчал, глядя глубоким, неожиданно зорким взглядом то на внука своего, то на юную красавицу Марию Алексеевну, в девичестве Масленникову, бабушку Александра.
– Ну, Монтекки, ну, Капулетти…
– Кто, что, внучек?
Ковалев-внук выскочил из-за стола, бросился к своим книжным полкам и вернулся с книжкой:
– На, дед, почитайте с бабушкой. Тут все не так, конечно, но похоже. Бабушка, а где Масленниковы теперь живут?
– Не живут они, Сашенька, не живут. Их в девятнадцатом расстреляли.
– Кто, бабушка?! Кто?! – взревел Саша, но тут же сел на место и обмяк под тяжелым взглядом деда.
– С комиссарами не поладили. А курень масленниковский по бревнам раскатали. Пустырь там нынче, возле Лазарева гумна. Не кричи, малой, не надо. Если бы не ты на руках, поквитался бы я, – сцепил сухонькие руки, – поквитался бы. Так-то, тезка, внучек мой единственный. Ты не горячись, ты думай. Ты – последний Ковалев. И Масленников, выходит, тоже последний.
– Дед, бабушка, я что же, один в станице ничего не знал?
Мария
Потрясенный Александр узнал, что казаки, уцелевшие после Гражданской войны, собрались на тайный сход. Горький подсчет потерь среди станичников сплотил оставшихся в живых, и решили они, что не будут больше ни за белых, ни за красных; самое главное – детей сберечь, да землю им по наследству передать. Те станичники, кто на стороне большевиков стоял, дали обещание, что не будут власть использовать против своих братьев-казаков, а напротив, охранять от заезжих комиссаров, и никого из чужаков к власти в станице не допустят. Их бывшие противники дали слово, что, когда власть бесчеловечная сменится, отнесутся к бывшим врагам своим так же по-братски, охраняя от гонений и других невзгод. Словом, примирились казаки, благо был пример у всех на памяти – Ковалевы да Масленниковы, – и решили, что между собой всегда будут мир и уважение соблюдать. Самое главное – маленькие дети несмышленые не должны были вражды родителей унаследовать; слабы дети и подвержены подражательству. Постановили казаки, что обо всей полной истории между станичниками будут рассказывать детям уже выросшим, твердо на ногах стоящим. Еще решили на сходе тайном, что строго-настрого запрещено станичникам друг друга прошлым попрекать. Что было – быльем поросло. Мертвых не воротишь. С тех пор во всех куренях старшие сами решают, когда детям про былое рассказать. А если вдруг старшие не доживут – все под богом ходим, – тогда черед крестных родителей настает, а не крестных, так старших станичников.
– Тебе сказали мы все, потому что пора, взрослый ты уже, шутка сказать – учитель. Да еще потому, что война нас разлучает, внучек, война.
– Дед, а как это: все молчат, и ни слова, ни полслова? Ведь и болтуны в станице есть, не только твердые казаки?
Дед помолчал немного, прищурившись, перевел взгляд с внука на Марию Алексеевну и обратно.
– Вот что, тезка мой дорогой, внук единственный, скажу я тебе… Отца твоего с малолетства не довелось мне воспитывать: служба государева, походы… А тебя я вот такусеньким на руках держал, и когда ты своей маленькой ручонкой мой палец схватил да отпускать не хотел, все во мне перевернулось как-то, и спросил я себя, чего не сделаю для того, чтобы птенец этот, кровиночка наша, оперился во взрослого орла? И сам ответил – все сделаю, что надобно будет, самое святое отдам за жизнь крохи. Так что молчать да языком не мести – не самое большое испытание, когда дело потомства касается. И станичники наши так чувствуют, все, как один, и беду от детей готовы отвести любой ценой. Так, Мария Алексеевна?
Мария Алексеевна часто закивала в ответ, улыбаясь светло и радостно.
Уходил Александр Ковалев из станицы на рассвете твердым, размашистым шагом и даже нашел в себе силы обернуться на пригорке и помахать маленьким старичкам, одновременно поднявшим руки для крестного знамения.
Когда Саша почувствовал спиной, что его не видно больше от порога, то рухнул на траву и долго безутешно плакал, стуча кулаками по гулкой земле. Его сердце точно знало, что в этой жизни он больше никогда не увидит ни деда, ни бабушку. А еще его сердце говорило, что и дедушка, и бабушка, и вся чудесная станица Степная, и неведомые прекрасные папа и мама будут с ним всегда.
Ковалев поднялся с земли, отряхнул приставшие былинки и отправился дальше. Его неожиданные, с детства не случавшиеся слезы высохли сами собой, и само по себе пришло еще одно знание: за ночь сердце Саши Ковалева стало большим, и теперь сможет выдержать все, и даже еще чуть-чуть.
В левом нагрудном кармане Александра в такт уверенной мужской поступи раскачивалась загадочная металлическая чешуйка размером с царский пятак.
Глава 2
Виктор Неринг родился в небольшом германском городке Пассау, совсем недалеко от границы с Австрией. Его отец, Генрих Неринг, служил директором муниципального архива, расположенного в подвале городской ратуши. Архивом в свое время заведовали и дед Виктора, и прадед. Образованные и начитанные, Неринги охраняли и приумножали историческую память славного Пассау и его окрестностей.
Отец настойчиво интересовался школьными успехами Виктора. Ребенка, абсолютно не тянувшегося к знаниям в рамках школьной программы, это огорчало – похвастать было нечем.
Младший Неринг был слабым, болезненным мальчиком с тонкой шеей и задумчивыми глазами. Он проводил свое время в мечтах и не участвовал в играх сверстников, вызывая у родителей недоумение и тревогу. Правда, уже в раннем детстве Виктор проявлял неожиданную способность к чрезвычайному напряжению воли и концентрации сил. Для этого существовало единственное условие: ребенок должен был самостоятельно увидеть и осознать необходимость сделать усилие. Однажды – это было в начальной школе – господин Эрбахер спросил Виктора, как пишется слово «сосиска». Белобрысого худенького мальчишку сосиски не интересовали ни в натуральном виде, ни тем более в качестве словесного символа, и он ответил что-то невпопад. Одноклассники отсмеялись и замерли, послушные движению брови педагога, и господин Эрбахер, пройдясь от доски в дальний конец классной комнаты и обратно, заявил, что досрочно распустит школьников на каникулы, если Виктор сдаст экзамен по грамматике на «отлично». Не обращая внимания на кривлявшихся одноклассников, Виктор, стоявший возле своей парты, внимательно посмотрел на учителя.