Великий камень Сардиса
Шрифт:
Стало модно быть непрогрессивным. Как старая мебель в ушедшем веке, старые нравы, обычаи и идеи стали более привлекательными, чем современные. Философы говорили, что общество регрессирует, что оно довольствуется меньшим, чем положено, но общество отвечало, что оно возвращается к вещам своих предков, которые были более прочными и долговечными, более простыми и красивыми, более достойными настоящего мужчины и женщины, чем вся та масса досаждающих улучшений, которая обрушилась на человечество в тревожные и беспокойные дни конца девятнадцатого века.
На больших шоссе, гладких и красивых,
Быстрые лошади стали почти забыты, а среди тех, кто все еще пользовался этими животными, предпочтение отдавалось спокойной езде. Велосипеды ушли в прошлое с наступлением нового века, их, разумеется, должны были заменить новые электромобили всех видов и фасонов, на которых можно было крутить педали, если хотелось физических упражнений, или спокойно сидеть, если склонность была иной, и только очень молодые или несдержанные люди позволяли себе быстрое передвижение на электрифицированных колесах. В то время скорость на дороге считалась такой же вульгарной, как в XIX веке – бег по городскому тротуару.
Люди думали, что мир так движется медленнее, во всяком случае, они надеялись, что скоро это произойдет. Даже самые мудрые революционеры откладывали свои восстания. Они верили, что успех охотно улыбнется усилиям, которые были успешно отложены.
Люди стали воспринимать телеграмму как оскорбление, телефон был предпочтительнее, потому что позволял говорить медленно, если захочется. Фотоаппараты можно было найти только на чердаках. Вошедшие в моду пятнадцатиминутные сеансы передавали на пластинку цвет глаз, волос и телесные оттенки позировавшего. Дамы носили юбки-обручи.
Но эти дни пассивности, наконец, прошли, серьезные мыслители не верили в них, они знали, что они просто реакционны и не смогут продолжаться долго, и не прошло и двадцати лет, как мир оказался в буре активных действий, никогда ранее не известных в его истории. Религия, политика, литература и искусство были призваны встать и освободиться от дремоты многолетнего бездействия.
На этой большой и переполненной сцене, где мыслители мира были заняты созданием новых ролей для себя, не обращая особого внимания на то, что другие люди делают в своих ролях, Роланд Клив был готов теперь начать снова, с большей серьезностью и энтузиазмом, чем раньше, чтобы сочинить персонаж, который, если он будет действовать так, как он хотел, даст ему исключительную честь и славу, а миру, возможно, исключительное благо.
Глава II. Сардисские цеха
На маленькой станции Сардис, расположенной в холмистой местности штата Нью-Джерси, Роланд Клив сошел с поезда, и почти сразу же его руку схватил пожилой человек, скромно и даже простовато одетый, который был очень рад его видеть. Клив тоже был очень рад этой встрече.
– Скажи мне, Сэмюэль,
– С ней все в порядке, – последовал ответ. – И ничего не случилось, кроме того, что позавчера вечером один человек пытался заглянуть в ваш дом-линзу.
– Как ему это удалось? – воскликнул Клив, внезапно повернувшись к своему собеседнику. – Я поражен! Он воспользовался лестницей?
Старый Сэмюэль усмехнулся.
– Он не мог этого сделать и вы знаете почему – потому что гибкая ограда не пустила бы его. Нет, он пролетел над этим местом в одной из этих воздушно-винтовых машин, с пропеллером, работающим под машиной, чтобы удерживать ее.
– И он взлетел над моей стеклянной крышей и посмотрел вниз, как я полагаю?
– Так он и сделал, – сказал Сэмюэль, – но ему было очень трудно это осуществить. Был лунный свет, и я наблюдал за ним.
– Почему ты не выстрелил в него? – спросил Клив. – Или, по крайней мере, не выпустил одну из аммиачных струй и не сбил его?
– Я хотел посмотреть, что он будет делать, – сказал старик. – Машина, которая у него была, конечно, не могла хорошо управляться. Он мог подниматься достаточно успешно, но ветер нес его куда хотел. Но я должен отдать этому парню должное – он неплохо управлялся со своей машиной. Он направил ее с подветренной стороны от линзового домика, а потом направил вверх, рассчитывая, что ветер отнесет ее прямо на стеклянную крышу, но она немного сместилась, и он промахнулся мимо крыши, и ему пришлось пробовать снова. Он сделал две или три неудачных попытки, но в конце концов справился, зацепившись длинным шнуром за дерево, а потом ветер держал его там достаточно устойчиво, чтобы он мог смотреть вниз некоторое время.
– Не говори мне этого! – воскликнул Клив. – Неужели ты остался на месте и позволил ему смотреть вниз, в мой дом-линзу?
Старик рассмеялся.
– Я позволил ему посмотреть вниз, – сказал он, – но он ничего не увидел. Я смеялся над ним все время, пока он трудился. У него были с собой инструменты, и он направлял вниз разные виды ламп, думая, конечно, что сможет увидеть сквозь любое покрытие, которое мы надеваем на наши машины, но, благослови вас Бог! Он ничего не смог сделать, и я слышал, как он ругался, когда протирал глаза после того, как немногое увидел внизу.
Клив рассмеялся
– Понятно, – сказал он. – Полагаю, вы включили фотошланги.
– Именно это я и сделал, – сказал старик. – Каждый вечер, пока тебя не было, я наполнял линзовую комнату вращающимися световыми струями, и когда их включали, я знал, что через них не проникают никакие лучи. Человек может смотреть сквозь крышу и стену, но он не сможет что-то увидеть сквозь свет, идущий в другую сторону, особенно когда он крутится, извивается и брызжет.
– Это отличная идея, – сказал Клив. – Я никогда не думал об использовании фотошланга таким образом. Но в этом мире очень мало людей, которые знали бы что-нибудь о моей новой линзовой технике, даже если бы увидели ее. Этот человек, должно быть, тот поляк, Ровинский. Я встречал его в Европе, и думаю, что он приехал сюда незадолго до меня.