Великий Краббен (сборник)
Шрифт:
Он был повыше Галки, плечистый, седой, на плечах кожаный пиджак, глаза не злые. А в губах тонкая сигарета, как на портрете. Но это он сразу исправил, выбросил сигарету в траву.
– Зря, – вежливо заметил Серега. – Мы тут парк разобьем.
– А как же тогда с вековечным сном? – улыбнулся писатель.
– Будем будить.
– А вообще?
– Что вообще? – насторожился Серега.
– Ты же знаешь, – доверительно сказал Синяков, и Серега почему-то сразу принял это его «ты». – Я тоже не деревянный. Напишу рассказ, спрашиваю Галину Антоновну, были там письма от Сережки? Если были, сравниваю текст, сам удивляюсь, будто нас черт связал одной ниткой. Пишу я,
– А я теперь никак не думаю.
Серега нарадоваться не мог. Что получается-то? Сперва заставил надолго замолчать известного писателя, а теперь известный писатель разговаривает с ним совсем как с равным. Даже на «ты».
– А ты пробовал рассказы писать?
Серега только пожал плечами. Хотел сказать: «Начни я писать рассказы, ты, Николай Степанович, Госпремию отхватишь». Но вмешалась Галка. Галина Антоновна, видите ли.
– Ну, чего ты дуешься? – рассудительно сказала она. – Мы специально приехали. Ты как перестал писать, так я сразу поняла – дуешься. А страдает кто? Думаешь, ты? Или я? Или Николай Степанович? Нет, конечно. Читатели страдают. Будто не понимаешь. Ты ведь, Сережка, те письма писал только для меня – эгоистично, а Николай Степанович рассказы пишет для всех.
– Оставь, Галя, – нахмурился Синяков. – Тут понимаешь, какое дело, – обратился он уже к Сереге. – Я ту книгу, которая многим нравится, написал как-то вдруг. Она у меня вся сказалась на одном дыхании. Получил однажды по почте неваляшку, старого ваньку-встаньку, деревянного, не из пластмассы, как сейчас делают. Потертый, битый, видно, что побывал в переделках. А при нем письмо: почему, дескать, пишете все о городе? Разве в селах нет молодежи? Так и сошлось – этот ванька-встанька, эти мои размышления. – Синяков внимательно глянул на Серегу: – Понимаешь, о чем я?
– О ваньке-встаньке.
– Нет, это я Галине Антоновне, – улыбнулся писатель. – Это ведь она однажды прислала мне неваляшку. Понравилась ей моя книга.
И вдруг спросил:
– Может, в неваляшке дело?
Вот и попробуй, уложи неваляшку.
Таловчане каждый день ходили к Мальцевым, посмотреть на живого писателя.
В клубе устроили вечер, познакомили Синякова с местным композитором Бобом Садыриным, который изобрел собственный музыкальный инструмент – из колокольчиков. Но сам Синяков предпочитал бродить по лесу, часто брал с собой Серегу Жукова. Сидели на прудах, спорили: дар в человеке – он ему самому, этому человеку, принадлежит или все-таки всем людям? Серега хорошо держался, тоже спорил. Но рассказал Синякову и про бабку Шишову, и про глупые подарки дяди Сени, над которыми, случалось, даже и плакали. В общем, про всякое говорили.
А потом Синяковы уехали. Николай Степанович уехал, Галина Антоновна уехала. Бригадир как-то говорит (они сидели в курилке): «Серега какой-то задумчивый стал». И добавил как бы про себя: «Все через баб у нас!»
Серега, конечно, в драку. Разняли.
А недели через две тетя Вера, почтальонка, выдала Сереге бандероль.
Серега сразу догадался, что в ней. Домой не понес. Пошел на старые пруды.
Ленивый стоял день, пустой. Плавали тоненькие паутинки. Крошечный паучок сел на Серегин нос, чего-то закопошился. Серега паучка сдул, вскрыл бандероль, вывалил кучу присланных Галкой писем. Обратные адреса самые разные: Магадан, Москва, Южно-Сахалинск, Пермь, Хабаровск, Мариинск, Благовещенск. Разные почерки, разные люди. «Как взбесились!» – подумал Серега и даже пожалел писателя. Ему ведь приходилось всем отвечать. Один пишет:
Серега порадовался за бывшего семинариста и пожалел одинокую учительницу из Братска. Надо же, подумал, рассказ про обыкновенный пруд, про лягушек бесстыжих, а действует на всех. Он, Серега, всего лишь Галке писал, одной ей, эгоистично, что скрывать, а получилось так, что плотник из Новокузнецка готов поддержать писателя Синякова. Печально стало Сереге, тем более что в ворохе писем оказался и старенький знакомый неваляшка. Галка, наверное, не без умысла его подсунула. Ты, мол, Сережка, перестал мечтать, ударился в обиды, вот и онемел неваляшка. Когда впервые попал к Синякову, писатель громко заговорил, а теперь, Серега, ты всё испортил своим эгоизмом.
Серега подержал неваляшку на ладони – стоит.
Рот до ушей, уши нарисованные, толкай не толкай, все равно встанет.
Это Серегу писатель Синяков вдруг прижал до самой земли. Прижал и не дает встать. Да и сам больше о Таловке не пишет, имя редко появляется в печати. Серега даже стал потихоньку все это забывать, стал водить в кино Соньку Жихареву. Она ростом с него, а хихикает как девчонка. А то скажет задумчиво: «Чего-то новых книг интересных совсем мало стало»
Последнее для Сереги как острый нож.
Он видел: книгу Синякова, ту, что о таловчанах, давно зачитали, с огнем не найдешь на библиотечных полках. И, чего скрывать, ждут новых книг. Точно ждут. Сонька точно ждет. Серега даже обозлился: «Синяков! Синяков! Ты-то чего бесишься? Я, может, напишу лучше!»
– Ты?
– Я!
Сонька красиво и немножко презрительно качнула бедрами:
– Ты попробуй, а потом говори.
Он и попробовал. Из принципа.
Но раньше письма писал. Знал, зачем и кому. А теперь ни то ни се.
Сонька, заглянув в тетрадь, хмыкнула:
– Ты в городе был, балда? Там на улицах собаки лают?
– А чего им не лаять.
– Да они там по квартирам сидят! Ты лучше не порть бумагу. А хочешь почитать интересное, у меня книжка есть.
– Синяков, что ли?
Взглянул на ваньку-встаньку (стоял на подоконнике), щелкнул пальцем: издеваешься, да? Рядом река, лиса тявкает с той стороны, никого не боится. Луна такая яркая, что слов не подберешь, а он, Серега, и впрямь несет какую-то ерунду – город… вокзал… какая-то придуманная рыжая баба…
Но теперь Серегу заело.
Как тогда, в детстве, с неваляшкой.
Купил толстую общую тетрадь, упрятал ваньку-встаньку в ящик – лежи, стервец, знаю я твои штучки! С тоски хотел порвать с Сонькой Жихаревой, пусть читает своего Синякова, но однажды шел вечером по берегу речки, смотрит, сидит долговязая, глаза на мокром месте.
– Чего ревешь?
– Я в газете прочитала… Вот… Известный писатель Синяков в творческом кризисе, уходит из литературы… – И спросила: – Как думаешь, надолго?