Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
Я растерялся и не знал, что ответить на это обвинение. А потом сказал:
«Нас обоих спасла Ливия…»
XI. Гней Эдий Вардий замолчал и стал смотреть на меня. Глаза его выпучились, брови насупились, щеки надулись, губки выставились бантиком.
Он долго на меня смотрел, не произнося ни слова, и мне подумалось, что надо что-то сказать, чтобы прервать молчание. И я высказал мысль, которая несколько раз всплывала у меня в голове, но я ее отталкивал от себя и топил в других мыслях.
— Может быть, я неправильно понял, — сказал я, — но мне показалось, что Ливия, о которой ты так почтительно отзываешься, именно она весьма способствовала тому, что Юлия себя опозорила. Ливия будто специально выжидала, чтобы Юлия и ее друзья… прости, ее сообщники… чтобы они дошли до такой черты, за которой у Августа
Гней Эдий не дал мне договорить.
— Ты всё неправильно понял, молодой человек, — строго прервал меня Вардий. Глаза его вернулись в свои орбиты, щеки перестали надуваться, брови удивленно поднялись вверх, а губы так сильно растянулись, что оскалили зубы. — Ты ошибаешься. Ливия так долго выжидала, потому что щадила своего любимого мужа и до последнего момента надеялась остановить и спасти свою несчастную невестку, перед которой всегда чувствовала вину — она ведь лишила ее матери. Вернее, ее красота, ее обаяние, ее ум и чуткость!.. Ты очень плохо подумал про эту замечательную женщину!.. Когда, наконец, разразился скандал, Ливия чуть ли не на коленях умоляла Августа, осудив других развратников, Юлию пощадить, не изгонять ее из Рима, а наказать самым мягким способом… Как ты смел такое сказать про Ливию?! Про ту, которая за свое самоотверженное заступничество сама тяжело поплатилась: Август ее на несколько месяцев прогнал от себя и будто не видел, когда встречались: ни слова в ответ на приветствие, пустой, невидящий взгляд. И это бы еще ничего! Ливия не такое терпела в своей трудной жизни. Он, Август, обожаемый ею человек, страдал у нее на глазах, а она, любящая и отвергнутая, безвинная перед ним, потому что ради него старалась, она, Ливия, не могла, как всегда, устремиться к нему на помощь: успокоить, утешить, состраданием смягчить его боль!.. Ты этой любящей боли понять не удосужился и сразу же начал подозревать. Стыдно, молодой человек!.. Ведь если б не Ливия, намного больше людей пострадало. Феникс — наверняка. Мне Фабий Максим перед самым моим отъездом напрямую признался. «Передай своему другу, что своим спасением он обязан Ливии и только ей» — так он сказал… Если бы не Ливия, и мне бы никто не дал безопасно уехать. Лишили бы воды и огня за мое участие в Юловых и Юлиных проделках. Сослали бы на пустынный остров. Отняли бы имущество. И мы бы с тобой теперь не пировали и не беседовали на этой вилле… Ты, Луций Пилат, который никогда в жизни не имел счастья видеть эту великую женщину, но посмел несправедливо ее обвинить, ты сам Ливии должен быть благодарен. За то, что встретил меня и я принял в тебе участие.
Вардий всё это произнес не то чтобы гневно, но с такой холодной обидой, что лучше бы закричал на меня и даже ударил.
— Прости… Я не хотел… Я просто…
Я не знал, что мне надо сказать.
— Я жалею, что всё это тебе рассказал, — сказал Вардий.
Он поднял серп и пошел вверх по склону, разглядывая лозы и подрезая то, что считал нужным подрезать.
Я следом поплелся.
Тягостное наше молчание Гней Эдий скоро прервал.
Он подозвал одного из работников и, указав на меня пальцем, велел:
— Проводи молодого человека. Он очень торопится.
Свасория двадцать четвертая. Амуролог
I. В общем, выпроводил меня Гней Эдий Вардий за одно, можно сказать, случайно высказанное вслух предположение. И две недели не давал о себе знать: слуг не присылал и не приглашал.
Через две недели я не выдержал и сам отправился к нему на виллу. Но мне было объявлено привратником, что хозяин меня принять не может, так как «весьма занят», а когда освободится, мне «будет надлежащим образом сообщено», — Вардиев эдуй-привратник изъяснялся, как какой-нибудь квесторский писец, хотя и с сильным галльским акцентом.
Прошло еще несколько недель — и, как ты догадываешься, никакого мне сообщения, ни над-, ни под-лежащего.
К концу месяца я заметил, что ко мне изменили свое отношение мои школьные учителя: Манций стал со мной суров и придирчив, а Пахомий иногда бросал на меня взгляды, в которых смешались подозрительность и соболезнование, — так странно смотреть на людей умеют только греки.
Короче, угодил в опалу, и эту опалу заметил не только я.
Я не то чтобы расстроился, хотя, наверное, немного загрустил. И, пожалуй, даже не обиделся,
Собрать эти подробности мне было нетрудно. Во-первых, мы с Гнеем Эдием не только о Пелигне беседовали: во время наших продолжительных встреч и другие темы затрагивались. Во-вторых, в нашем Новиодуне, пожалуй, не было человека более привлекающего к себе внимание, и, стало быть — слухи, слушки, пересуды, часто шепотком, с боязливой оглядкой, но разнообразные и обильные, как в любом провинциальном городе и тем более в колонии «на краю света». А у меня теперь было много свободного времени и слухи собирать и людей осторожно расспрашивать. В-третьих, ты ведь знаешь, что я с детства был наделен цепкой наблюдательностью и ёмкой памятью, то есть, даже не обращая специального внимания, всё как бы откладывая в большой и глубокий сундук, из которого в любой момент можно было извлечь, отделить от прочего, отереть пыль и начать внимательно изучать это некогда бездумно схваченное; — теперь мне этот случай представился, и я стал не просто подбирать факты, но приводить их в систему, дабы нарисовать по возможности цельную картину.
Картина рисовалась такой:
II. Шестидесятилетний Гней Эдий Вардий никогда не был женат.
У него не было детей, по крайней мере законных.
Всё то время, которое нормальный мужчина тратит на свою семью, Вардий тратил на женщин.
Как ты знаешь, Августовы законы сильно ограничивали в правах неженатых и бездетных всадников — а Вардий принадлежал к этому сословию — и преследовали развратников вплоть до изгнания и конфискаций. Не потому ли Гней Эдий, давным-давно покинув Рим, так и не вернулся в столицу империи? Тогда я на этот вопрос ответил утвердительно, полагая сие обстоятельство если не единственной, то одной из главных причин гельветского отшельничества Вардия Тутикана. «Отшельнику» в Новиодуне было намного свободнее и безопаснее блудодействовать.
III. Вардиевы купидонки — позволь мне использовать это слово, так как этих женщин было бы неправильно называть «любовницами» и тем более «возлюбленными» — все они у Вардия ранжировались, характеризовались и получали прозвания по именам Муз.
Муз, как ты знаешь, девять. Но Гней Эдий для своих купидонок использовал семь категорий; «семь» было его любимым числом.
Снизу начнем:
Фалищ по имени Музы комедии. Эти, говорил Вардий, вечно смеются, с ними можно радоваться и дурачиться, надевать на них разные веселые маски.
Терпсихоры — с ними «балет в постели».
Мельпомены — трагические купидонки. Они либо сами страдают, либо тебя заставляют страдать; но в процессе этих индивидуальных или совместных страданий в душе, а порой и в теле, происходит некое раскрепощение и очищение, которое греки называют «катарсисом».
Клии — те женщины, успешное обладание которыми «дарует славу»; отсюда и греческое наименование одноименной Музы Клио.
Каллиопы — самые опытные и искушенные в любовном искусстве женщины, как правило, среднего возраста.
Полигимния — долгое время недоступная, а потом, путем долгих мытарств и усердий, ставшая доступной купидонка.
И, наконец, Урания — совершенно, можно сказать, «астрономически» недоступная для тебя женщина.
Ты, наверное, заметил, что наименования в последних двух категориях у меня в единственном числе, тогда как у первых пяти — во множественном. Так это потому, что у Вардия была только одна урания и одна полигимния — с маленькой буквы, ибо, повторюсь, это категории, а не имена.