Великий перелом
Шрифт:
— К черту приветы! — сказал поляк, скорее всего Тадеуш, с громким раскатистым смехом. — Где те пять сотен злотых, что он мне должен?
Анелевич соскочил с коня: это был пароль. Он потянулся. В спине что-то хрустнуло. Он потер поясницу со словами:
— Побаливает.
— Я не удивляюсь. Вы ехали, как увалень, — беззлобно сказал Тадеуш. — Послушайте, еврей, у вас, должно быть, множество тайных связей. Во всяком случае я не слышал ни о каком другом обрезанном, которого мог искать немецкий офицер.
— Немецкий офицер? — на мгновение вытаращил глаза
Он не настолько доверял этому большому поляку, чтобы называть имена.
Голова Тадеуша закачалась вверх и вниз, при этом его густая золотистая борода то открывала, то закрывала верхнюю латунную застежку комбинезона.
— Именно такой, — сказал он. — Он сам хотел встретиться с вами, но тогда он бы спалился.
— Спалился… Попался ящерам? — спросил Мордехай, по-прежнему стараясь понять, о чем идет речь.
Теперь голова Тадеуша стала качаться из стороны в сторону.
— Не думаю. О нем расспрашивал какой-то другой вонючий нацист. — Поляк плюнул на землю. — Черт с ними со всеми, так я скажу.
— Послать их всех к черту легко, но мы должны иметь дело с некоторыми из них, хотя — видит бог — я не желал бы этого, — сказал Анелевич. С севера и с востока донесся гул артиллерийской канонады. Мордехай показал в ту сторону. — Слышите? Это немцы, вероятно, бьют по железной дороге или по лодзинскому шоссе. У ящеров трудности с доставкой военных грузов, они уже черт знает сколько времени не могут вырваться с ними из города — и к этому приложили руку мы.
Тадеуш кивнул. Его поразительно яркие голубые глаза, затененные бесформенной шапкой из почти бесцветной ткани, были весьма проницательными. Мордехай подумал: был ли он крестьянином до войны? Нет, скорее кем-нибудь вроде армейского майора. Во время германской оккупации польские офицеры должны были проявлять недюжинную изобретательность, чтобы сделаться невидимыми.
Его подозрения усилились, когда Тадеуш сказал:
— Не только у ящеров будут трудности с доставкой военных грузов. Начнут голодать и ваши люди.
— Это так, — заметил Мордехай. — Приверженцы Румковского заметили это — он собирает все запасы, предвидя тяжелые времена. Ублюдок будет лизать сапоги любому, кто стоит над ним, но он умеет чуять опасность, надо отдать должное этому старому пачкуну.
Тадеуш без труда понял в польской речи пару слов на идиш.
— Не худшая для человека способность, — заметил он.
— Да уж, — неохотно ответил Анелевич. Он постарался повернуть разговор к прежней теме. — Как вы думаете, кто этот нацист? Если бы я знал больше, то попробовал бы сообразить, почему этот офицер-танкист пытается предупредить меня. Что вы знаете?
«Что вы согласитесь сказать мне?» Если Тадеуш был польским офицером и аристократом, который так низко пал, то вполне возможно, что он в полной мере чувствует презрение к евреям. С другой стороны, если он настоящий крестьянин, он может быть даже более склонным к простой, но более явной ненависти, струящейся в его жилах. И тем не менее, если это в самом деле
Тадеуш почесал бороду, прежде чем ответить.
— Имейте в виду, я узнал это через четвертые или даже пятые руки. Я сам не знаю, насколько можно этому доверять.
— Да, да, — нетерпеливо ответил Анелевич. — Просто расскажите мне, что вы узнали, а я постараюсь связать все обрывки в единое целое. Этот немец вряд ли мог приспособить полевой телефон, чтобы позвонить прямо в Лодзь, так ведь?
— Иногда случаются довольно странные вещи, — сказал Тадеуш, и Мордехай кивнул в ответ на это, вспомнив телефонные звонки из-за пределов города. — Ладно, вот все, что мне сказали. То, что должно произойти — я не знаю, что именно, — произойдет в Лодзи и коснется это вас, евреев. Говорят, там прислали одного необыкновенного эсэсовца с множеством зарубок на оружии, чтобы выполнить эту работу.
— Это самая безумная вещь, какую я когда-либо слышал, — сказал Мордехай. — Мы сейчас не воюем с нацистами, хуже того — мы помогаем им, спаси нас бог. Ящеры оказались не в состоянии устроить контратаку из Лодзи, и это не потому, что они не пытались.
Вначале ему показалось, что Тадеуш смотрит презрительно, и только потом он понял, что во взгляде поляка сквозила жалость.
— Я могу назвать две причины, почему нацисты делают то, что делают. Во-первых, вы — евреи, и во-вторых, вы еще раз евреи. Вы ведь знаете о Треблинке? — Не дожидаясь ответа Анелевича. он закончил: — Их не беспокоит то, что вы делаете, их беспокоит то, что вы существуете.
— Что ж, я не стану спорить, — ответил Анелевич. На поясе у него была польская армейская фляжка. Он отцепил ее с пояса, отвинтил пробку и протянул Тадеушу. — Вот, смойте вкус этих слов с вашего языка.
Кадык поляка задвигался, он сделал несколько больших глотков. «Shikker iz ein goy», — пронеслось в голове Мордехая: иноверец — это пьяница. Но Тадеуш остановился до того, как фляжка опустела, и вернул ее хозяину.
— Худшее яблочное бренди, которое я когда-либо пил. — Он похлопал себя по животу: звук получился таким, словно кто-то колотил по толстой твердой доске. — Впрочем, даже и худшее лучше, чем никакое.
Мордехай глотнул из фляжки. Самогон обжег пищевод и взорвался в желудке, как снаряд.
— Да, одним перегаром от него можно смывать краску, не так ли? Но пока он действует, вы получаете то, что надо. — Он почувствовал, как запылала его кожа, сердце забилось чаще. — Ну, и что же я должен делать, если этот эсэсовец появится в городе? Пристрелить его на месте? Не самая плохая идея.
Тадеуш слегка окосел. Он принял порядочную дозу на пустой желудок и, возможно, не сразу понял, насколько крепким было зелье. С людьми, которые много пьют, иногда такое случается: привыкнув пить крепкие напитки, они не сразу замечают действие очень крепких. Брови поляка сдвинулись вместе, когда он попытался собраться с мыслями.