Великий полдень

Морозов Сергей

Впрочем, наше интимное отчуждение никак нельзя назвать внезапным. Происходило это как-то исподволь, без надрыва. Уж и не припомню, когда из нашего обихода испарились самые простые проявления нежности. Однажды я обратил внимание на тот прискорбный факт, что ни утром, ни вечером у Наташи не возникает желания мимолетного объятия или поцелуя. Более того, она не видела в таком симптоме ничего зловещего. Просто не придавала этому значения. Списала на возраст?.. Строго отмеренным интимным процедурам было отведено ночное время. Как «Спокойной ночи, малыши», как «Отче наш» на сон грядущий. И прежде, конечно, случались периоды воздержаний. С той лишь разницей, что обычно Наташа все-таки спохватывалась, что «так не должно быть», что «физиология» в супружестве не последнее дело, вспоминала о чувстве долга наконец. Или я сам, измученный, восставал против «диеты». В общем, мы оба кое-как сознавали ненормальность ситуации. Меня, в частности,

это мучило, и я, как мог, пытался заделывать трещины… Но теперь я радовался, радовался вынужденному воздержанию! В терзаниях и томлении плоти содержался высший смысл. И воздержание было средством его постичь. Теперь, совершенно также, как еще недавно Папа, я видел в этом возможность «очиститься». Накачаться гормонами до такой степени, чтобы узреть и ангелов, и демонов. С каждым днем я со всей определенностью фиксировал, что внутреннее давление этих самых «гормонов» возросло во мне еще на сколько-то там паскалей. Не нужно никуда спешить, не нужно суетиться.

Но был еще один момент. Необходимость соблюдать внешние приличия. Инстинктивно я чувствовал, что в моем положении нужно быть начеку: как бы все не выплыло наружу. Вот только я не знал, что, собственно, мне скрывать. Я был абсолютно уверен, что Наташе, как жене и вообще как женщине, мои «засматривания на сторону» были по большому счету глубоко безразличны. Еще в начале нашего супружества во время вполне абстрактных разговоров на эти темы она заявляла, что не ревнива от природы и покорна судьбе. В ее словах слышалось равнодушие к самому предмету — измене. А если, дескать, подобный прискорбный прецедент все-таки случится, то единственно возможная реакция с ее стороны — отплатить той же монетой, то бишь она мне тоже изменит. По крайней мере она оставляет за собой такое право. Я, кстати, никогда не понимал, как можно — да и зачем — вступать в интимные отношения с кем-либо не по влечению, а лишь ради того, чтобы отомстить?! Загадочные создания женщины. Как бы там ни было, если и случалось нечто напоминавшее флирт (если, скажем, я вдруг впечатлялся красотой какой-нибудь женщины и обсуждал это с женой) то никогда не замечал, чтобы жена ревновала. Меня это даже слегка уязвляло. Ведь Наташа и сама была красивой женщиной и вполне могла, не мучаясь никакими комплексами, дать волю ревности, показать коготки. Ничуть не бывало. Она демонстрировала снисходительность. Не знаю, может быть, для женщин типа моей жены это вполне естественная реакция… Впрочем, повторяю, тогда это все были лишь абстрактные разговоры, а сейчас, когда я действительно подумывал об измене, мне следовало быть более осмотрительным. Я совершенно расслабился, и мои мысли были заняты другим: я готовился к тому, чтобы узреть ангелов и демонов…

И вот накануне торжественного заседания России в главном зале Шатрового Дворца, я наконец решился. Если не хочу окончательно сойти с ума, я должен повидаться с ней, с моей возлюбленной. Наедине. Я решил отправиться к Майе сразу после того как взгляну на Шатровый Дворец. По моим сведениям, на следующий день она как раз собиралась приехать в Москву и остановиться в своих апартаментах в Западном Луче. Я сообщил в оргкомитет России, что готов присутствовать на историческом заседании. Меня долго и горячо благодарили.

Как выглядит человек, когда он не смотрит на себя в зеркало?

Я узнал об этом довольно скоро.

Вечером того же дня я по обыкновению стоял у окна и, как зачарованный, любовался изумительной игрой живого света, разлитого волшебными огнями Москвы посреди просторов космического мрака. Душа моя витала где-то там — над воображаемой кровлей Шатрового Дворца, между заоблачными башнями супер-элитных кварталов Западного Луча. В комнату вошла Наташа. Когда я повернулся, на моем лице, должно быть, все еще сохранялась мечтательная улыбка. Но, взглянув на жену, я испытал такое чувство, какое испытывает человек, когда заносит ногу, чтобы шагнуть на ступеньку, а под его ногой вдруг разверзается пустота. Ей-Богу, еще до того как Наташа раскрыла рот, я уже понял, о чем она намерена повести речь! Склонив голову набок и чуть-чуть прищурившись, Наташа взглянула мне прямо в глаза и даже улыбнулась.

— А я тут про тебя кое-что узнала, — сообщила она.

Как ни странно, несмотря на то, что я уже «на все решился», я был совершенно не готов к объяснению с женой. Не то что бы я вообще не думал о предстоящих выяснениях отношений, не мучился, но мне почему-то казалось, что все это уладится как-то незаметно, само собой. Если жена и я вели себя, как чужие люди или, вернее, как люди, у которых абсолютно разное понимание жизни и у которых нет ничего общего, это совсем не значит, что мы были чужими. Наоборот, я чувствовал, что она для меня по-настоящему близкий человек, — да и не могло быть по-другому. Мы относились друг

к другу как родные люди, страдали, когда другому больно. Мы были вроде брата с сестрой, которые даже при разности характеров и интересов все же искренне беспокоятся и переживают друг за друга. Господи, что тут удивительного, если мы столько лет прожили вместе! Мы вместе прожили всю нашу молодость, вместе вошли в зрелость. Когда-то мы от души наслаждались друг другом, как только могут наслаждаться друг другом полные жизни мужчина и женщина. У нас был общий ребенок, наш чудесный Александр. За долгие годы совместной жизни наши родители стали общими родителями, а дом — общим домом. Даже когда мне казалось, что наш дом — никакой ни дом вовсе, что он пуст и холоден, от одной мысли о том, что я могу его потерять, сходил с ума. Наташа была рядом, когда я переживал самые счастливые моменты своей жизни, достигал наивысших взлетов вдохновения и работал над своим проектом…

Я отдавал себе отчет, что если бы не Майя, если бы не блеснула предо мной эта «прощальная улыбка», мне бы и в голову не пришло, что я когда-нибудь могу уйти из семьи или что-нибудь в этом роде. Как это ни глупо прозвучит, но иногда мне казалось, что Наташа действительно относится ко мне с сестринской терпимостью и снисходительностью. Ей-Богу, я почти забывал, что она мне как ни как жена, и мне даже начинало казаться, что она должна по-родственному, то есть сочувственно, отнестись к тому, если я полюблю другую и моя душа вновь оживет и загорится надеждой на счастье, должна чуть ли не радоваться этому факту, желать этого для меня. А последнее время мне вообще казалось, что ей уже известны мои намерения, и она смирилась. Я вел себя как идиот… Впрочем, нет! В глубине-то души я, конечно, понимал, что Наташе все-таки будет больно, она будет страдать. И я тоже буду страдать. Вот почему, когда я услышал, что она узнала про меня «кое-что», у меня перехватило дыхание. Словно на меня опрокинули ушат ледяной воды. Я не нашел ничего более умного, как изобразить на своей физиономии самое наивное непонимание.

— Кое-что узнала? Что ты имеешь в виду?

— Сам знаешь, — естественно последовал ответ.

Начался долгий и бессмысленный словесный пинг-понг.

— Не знаю.

— Нет, знаешь.

— Нет, не знаю.

В процессе пинг-понга я успел сделать важное наблюдение. Жена избрала тон бесстрастный и даже нарочито равнодушный и насмешливый. Якобы, то, что она про меня узнала, само по себе ее мало трогало. Задело то ее что-то другое.

— А я говорю, знаешь!

Так мы могли бы препираться до бесконечности.

Поскольку я начал с того, что изобразил полное непонимание, то был вынужден продолжать в том же духе. Как ни странно, избранная мной тактика отпираться до последнего ее вполне устраивала.

— Понятия не имею, — повторил я. — О чем ты?

Наташа немного подумала. Как будто перебирала в уме заранее приготовленные формулировки.

— Очень мило, — наконец сказала она. — Вот уж не предполагала, что ты такой дурак. Значит, ты решил приударить за нашей Майей?

Какое все-таки странные и уничижительные слова она выбрала! Приударить. За нашей Майей. Дурака я как то пропустил.

Я вытащил из кармана табакерку и взял крохотную щепоть табака.

— И что самое противное, — продолжала она, и на ее лице действительно появилось брезгливое выражение, — теперь, конечно, все наши будут это обсуждать. Вот уж не думала, что мне придется так краснеть из-за тебя!

— Чепуха, — пробормотал я, втянув носом ароматные пылинки, но на душе у меня сделалось прескверно. — Абсолютная чепуха.

Что еще я мог сказать? А в результате сказал то, что и требовалось жене. Она могла думать обо мне все что угодно, относиться ко мне как угодно, но ей как женщине требовалось одно — чтобы я отклонил ее обвинения, чтобы я малодушно отрекся от Майи. Так оно и случилось. Я отрекся.

Но не мог, не мог же я вот так просто признать то, что вменялась мне в вину! Еще скользкая формулировка: «решил приударить». В этом было что-то постыдное. В этом слышалось нечто от «ухлестнуть», «приволокнуться», «побаловаться». Дело даже не в том, что все было для меня куда серьезнее. Себе-то я не мог солгать, — моего объяснение с Майей не давало мне никаких шансов юлить… Господи, к черту все формулировки, к черту психологию!

— Я чуть под землю не провалилась от стыда! — говорила Наташа таким тоном, словно я уже был уличен, признал свою вину, в следствии чего факт произошедшего как бы утратил свою актуальность. Теперь она возмущалась моей человеческой непорядочностью. — К чему мне весь этот позор? Пойдут разговоры, сплетни! Если уж тебе вздумалось поразвлечься, мог бы поступить, как мужчина — подыскать кого — нибудь на стороне. Только не среди знакомых! Господи, какой позор, какой позор! И как я теперь буду смотреть в глаза Маме? Ты бы прежде подумал, в какое положение меня поставишь! Как ты сам теперь будешь смотреть всем в глаза? Что еще скажет Папа, когда узнает!