Великий пост. Дневник неофита
Шрифт:
– Я желаю тебе, – сказала матушка, еле держась от слез, – чтобы в твоей жизни был только Бог. Даже не так. Чтобы, кроме Бога, ничего в твоей жизни не было.
И мне вспомнился племянник мать Елены – мальчик лет семи, который с родителями приезжал к ней в гости. Родителей я не видела, а племянник деловито прошелся по кухне, рассказал о любви к манной каше, взял предложенный фрукт и сообщил, что съест его после обеда. Мальчик был худой, носил солидные профессорские очки, мать Елена глядела на него с родительской любовью. Потеснит ли Бог этого серьезного мальчика с манной кашей и в очках? О том ли говорила матушка?
А с благочинной нам и
За обедом, если отсутствует матушка, именно благочинная звонит в колокольчик, означающий начало и конец трапезы и перемену блюд. Перемену в том смысле, что после общей молитвы и первого колокольчика можно наливать суп, после второго класть в тарелку рыбу, гарнир и салат, после третьего заваривать чай или кофе.
Во второй день пребывания в монастыре, начисто забыв и про звонки, и про молитву, я пришла в трапезную, налила суп и спокойно стала есть.
– Даша, ты куда-то торопишься? – понимающе спросила мать Елена, увидев это безобразие.
– Вроде нет, – ответила я, зачерпывая суп.
– Ты бы подождала – молитвы еще не было, матушка не пришла…
Ложка застыла на полпути. Стало нестерпимо стыдно. Вообще в монастыре стыд за промахи острее, может быть, потому, что никто тебе их в вину не поставит. Даже голодного архимандрита без нужды не вспомнят.
Во время трапезы кто-нибудь монотонным голосом читает душеспасительные книги: воспоминания о старцах, монашеские нравоучения, в день памяти святого – его жизнеописание. Еще один звонок, и все встают. Хор монахинь поет молитву в начале и конце трапезы, мать Елена тоже в певчих. Когда они поют, вокруг наступает такая красота, среди которой можно взлететь. Потому я, как и бело-рыжий кот Моня, который все на свете понимает, всегда хожу на ежевечерний крестный ход. Впереди с иконой и крестом идут мать Елена и мать Кассиана (а может, это другая монахиня – я их путаю, хотя говорят, что они вовсе не похожи), потом мать Николая и мать Юлия. Это основной состав. Я иду за ними и тихонько подвываю мелодии – полностью слова никак не запомню, а просить распечатку молитв неловко. Но кое-что все же откладывается в голове, и когда я обнаруживаю себя поющей «зриши мою беду, зриши мою скорбь» – то прихожу в восторг от самого содержимого слов. Будто архаичный слой стал прозрачен, как желе в холодце, а под ним завиднелось мясо. Которого, кстати, в монастыре не едят вовсе.
Итак, сегодня я гладила. Почему-то много накопилось постельного белья, его было не принято гладить в нашей семье, так по привычке я и дожила до своих тридцати лет с неглажеными пододеяльниками. Но есть в простой женской работе на общую пользу что-то обаятельное и важное. И когда глубокие морщины на ткани мелели под тяжестью утюга и вдруг вовсе исчезали в потоке пара, душа моя замирала от радости. Нечто подобное я испытала, впервые приготовив съедобный плов. Потом гладила рясы и подрясники – плотные, длиннополые, с пуговками на рукавах – на одном из них увидела метку «Люда» сзади под воротом, где обычно петелька пришита. Не знаю, кто такая Люда, не в ней дело. На днях по возвращении с крестного хода мать Юлия говорила кому-то хохоча: «Когда уже она умерла? А до сих пор нет-нет, а на ее подрясник
Мать Юлия говорит, слегка пришепетывая, как человек, что может позволить себе не загораживать красивых белоснежных зубов губами, ведь губами можно постоянно смеяться. Смеяться она умудряется даже во время пения с клироса: она поет неудобным низким голосом и, сбиваясь, смеется над собой. Звук меняется, и я слышу ее улыбку, стоя под аркой, разделяющей приделы.
Говорят, мать Юлия пришла в монастырь едва не сразу после школы, кажется, она моложе меня, хотя достоверно тут ни о ком ничего нельзя сказать, но порой мне хочется подарить ей куклу – такая она девочка. Именно она сочинила эпохальное:
«Любовь не тонет, любовь не горит! —Сказал мне как-то архимандрит».В монастыре все – дети. Сколько бы ни исполнилось лет, всегда кто-то старший и мудрый возьмет ответственность за твою жизнь перед тем, кто старше и мудрее его самого. Отмолит и благословит. Измерит температуру, накормит и защитит. Попросит помыть посуду или почистить овощи. Вещи погладить. А с тебя всего и надо: жить припеваючи и слушаться старших. Как в детстве.
Жаворонки. День восьмой
Вчера за ужином ко мне подошла мать Елена и, глядя вечными глазами, спросила:
– Даша, как себя чувствуешь? Может, еще день отлежишься? Таня тебя на кухне подменит, она согласна. А тебе найдем попроще работу. Креветки надо будет почистить, жаворонков налепить.
Я долго отнекивалась, мол, уже здорова и справлюсь, но устоять перед подобным предложением было выше человечьих сил.
Мать Елена оказалась права: проснулась я горячей и безголосой, и потому перед завтраком каждый счел своим долгом осведомиться у меня о самочувствии – уж больно смешно я пускала петуха.
Подменившая меня паломница Таня с непривычки была не слишком расторопна, чем сердила Новеллу и заставляла ее неодобрительно коситься на меня. Трапезница Лена громко сообщала в мою сторону о своей температуре и кашле, подразумевая, что я ее заразила. В общем, утро не заладилось.
Также выяснилось, что чистить креветки под пивко – это одно, а в промышленных масштабах под лечебный картофельный отвар – совершенно другое. Пока я, укутанная в три кофты, терзала морских гадов, Павла резала овощи на завтрашний салат, а Таня убирала со столов.
– Фотиния, – обратилась она к Павле, задав какой-то пустячный вопрос.
Та ответила и лишь потом удивилась:
– Ты меня Фотинией назвала?
– Ой, – смутилась Таня. – Прости! Ангелина!
– Так я и не Ангелина. Я Павла, – спокойно пояснила кухарка.
Мне всегда неловко за других в такие моменты, поскольку я и сама способна перепутать все на свете. Но Таня ездит в монастырь не первый год, и это странно.
– Для меня ты все еще Ангелина, – отвечает она. – Никак не привыкну к Павле.