Великий пост. Произведения русских писателей
Шрифт:
– Это вы присудили? – спрашиваю судью.
– Не я, батюшка, а закон.
Ну, закон и закон; а все курить у окна уж больше не приходится. Пошел опять к амбарам; судья сказал, что «адмиралтейский час ударил», и тоже пошел со мной. Сходим с лестницы, а в сенях стоят три инвалидные солдата в шапках и три арестанта с выбритыми головами; один молодой парень шаровары подтягивает.
– Взбрызнули, брат? – спрашивает судья.
– Взбрызнули, – отвечает арестант, а сам еще смеется.
– Чего ж смеешься-то? – продолжает веселый либерал.
– А чего плакать-то? Отзвонили, да и все
Приголтелся, значит, подумал я.
– Ты на выпуск?
– На выпуск.
Я спросил арестанта, откуда он? Оказалось, что соседний мужик, отлучался без паспорта, попался, покормил года два острожных животных и теперь дождался себе решения, «отзвонили» его и выпустят «ко дворам». Я дал соседу четвертак на дорогу.
– Вот благодарим! – сказал арестант. – По копейке за розгу как раз, – прибавил он и опять рассмеялся.
– А тебе двадцать пять дали?
– По суду двадцать пять.
– А разве еще и без суда секли?
– Вона!
– За что?
– За что почтешь; не ходи по лавке, не смотри в окно. Вот за что!
– Где ж тебя секли?
– Да в остроге.
– Разве там секут вас?
– Да кажинная Божья неделя не проходит, чтоб кого не драли, да не по-судебному, – прибавил он, – а посту, да по двести закатывают, ажно шкура у тебя только потрескивает, язык высунешь.
– Кто ж велит сечь?
– Да острожное начальство – городничий.
– Ну а за что?
– За то ж, за что говорил.
Арестант утерся рукавом и снова рассмеялся.
– Нет, ты правду скажи.
– Да как, что сказать-то? За все бывает…
– Ну, например?
– Ну вот таперь примераче последний раз меня ух как вычесали! за то что ношник у нас погас, а погасил его риштрантик тож ненарочно, да и говорит мне: вскричи [16] , говорит, часового, а то скажут, нарочно сгасили плошку. Я подошел к двери и кричу, а на ту пору городничий. Чего, говорит, орешь? Я ему докладаю: так и так, мол. А он как рявкнет: мошенники, говорит, вы нарочно огонь тушите, мошенничеством заниматься хотите, да и повел меня.
– Ну?
– Ну и только, и задал баню.
– Тебе одному?
– Всем, почитай. Охочь он больно пороть-то, – добавил арестант.
– Та к тебе судебное наказание уж не в страх?
– Да это что ж за страх, двадцать пять розог; поблекочешь для прилики, да и все тут.
Судья расхохотался и пошел пить «анисовую» (он любил во всем подражать великим людям), а я к амбарам и рассказал возчикам, что видел и слышал.
– Это Мишутка! Мишутка! в поводырях ходил, мы его знаем. Года с два всего, как пропал. Смирный был парнек такой допрежь! [17]
– Посмотри ж теперь какой?
– Что говорить! в остроге хоть кого насобачат.
Тем и порешили.
Как же не обрадоваться тому, что из восьмисот человек в целый год уж только одного секут?
В конторе комитета в первой комнате сидят два письмоводителя, а во второй стол для директоров. Тут лежат новые столярные инструменты и большая груда книг. Книги все духовного содержания и несколько букварей. Очень жаль, что книг Нового Завета далеко меньше, чем молитвенников, а книг повествовательных я и совсем не видел. Известное дело, что народ особенно охотно читает повести,
Я забыл рассказать, что в благородном отделении есть особая комната для чтения. Там я видел почти все наши газеты и не видал ни одного толстого журнала.
Пока Л. пересматривал с одним из письмоводителей какие-то бумаги, в дверь заглянул арестант, снимавший мерку с моей ноги. Он пришел ко мне «узнать насчет каблучков: сколь высоки нужно делать?» Я попросил у Л. позволения поговорить с арестантом и получил его.
– За что вы судитесь? – спросил я арестанта.
Он улыбнулся и, махнув рукой, отвечал:
– Теперь уж и не перескажешь.
– Отчего?
– Да теперь за многое; все одно за другое позацеплялось.
Передать его рассказа слово в слово я не могу, а вот его содержание.
Арестанта зовут Иван Петров Компан; он однодворец, Витебской губернии, родом поляк; имел в Петербурге сапожную мастерскую в доме Кушелева у Кокушкина моста и содержал 20 человек рабочих. Не было у него паспорта, и за это его арестовали, мастерская пошла вразброд. Выпустили его, он загулял, и остальное все пошло на ветер; стал просить милостыни, его за это взяли на Большой Морской и хотели отправить по этапу; он ушел из пересыльной тюрьмы, скрывался кое-где по Петербургу; наконец зашел в кабак с каким-то знакомым и тут (говорит, что пьяный) взят за намерение вытащить у кого-то часы. Сколько правды в этом рассказе, я, конечно, не знаю, но если он верен, то именно уж «одно за другое позацеплялось».
– Вы одиноки? – спросил я его.
– Нет, есть жена.
– Где же она теперь?
– Не знаю.
Я подумал, не семейная ли вражда была первою виною его несчастий, и спросил его об этом.
– Нет! мы жили ладно.
– Отчего ж теперь жена вас не навещает?
– Она была 7-го января.
– А с тех пор и не приходила?
– И не знаю, где она.
– Как же так!
– Да что ж делать? Баба одинокая, где-нибудь перебивается.
Я посмотрел на него – ничего, молчит.
– Не можете ли, – говорит, – пособить, чтобы скорее решили дело?
– А где теперь ваше дело?
– В уголовной палате.
Вот я и пробую пособить Компану, передавая его арестантскую просьбу через лист газеты тем, от кого может зависеть ее исполнить. Больше ничего сделать для него не могу.
Когда Л. окончил свои занятия в конторе, мы вышли из тюрьмы, и этим я должен окончить мой сегодняшний фельетон, сохраняя себе право рассказать мои соображения насчет содержания арестантов по сведениям, полученным кое-откуда за воротами тюрьмы.