Великий стагирит

Домбровский Анатолий Иванович

Они направлялись в дом к Демосфену и снова попали на пирушку. Правда, она была скромнее той, на которой они были вчера у Триферы, и менее многолюдной. И не было здесь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни многочисленных слуг.

Демосфен не был богат. Родители его умерли, когда он был совсем юн, опекуны же разграбили оставленное ему родителями наследство. Вид у Демосфена был болезненный, он почти не пил. Разговаривая, слегка заикался и нервно подергивал плечом. Но мысли его были четкими и касались, главным образом, одного: предательства, которое

подготавливают Афинам крупные рабовладельцы, ростовщики и купцы.

— У них нет родины, — говорил он, — потому что они поклоняются не отеческим богам, а золоту. И тот, кто возьмет под свою защиту их богатство, станет их лучшим другом. Бедный и свободный народ — враг их. Они готовы предать народ ради сохранения своего богатства. И вот я гадаю, что произойдет раньше: народ прогонит своих грабителей или они предадут его? Мы чаще должны повторять слова Мильтиада, разгромившего персов при Марафоне: «От нас зависит, станут ли афиняне рабами или укрепят свободу…»

— Бедный Демосфен, — сказал Аристотелю Гермий, когда они возвращались в Академию. — Я предвижу, что судьба его будет печальной. Ведь надо помнить, что впереди светлых надежд идет темная сила. И вот светлые надежды эллинов — единство, добровольный свободный союз. Но впереди шагает темная сила, которая объединяет полисы в грозный и мрачный союз мечом и кровью. Зло, мой друг, всегда впереди, но ведь только из зла рождается добро. Конец трагедии — триумф побежденного, не так ли?

— Ты полагаешь, таков закон истории? — спросил Аристотель. — Ты полагаешь, что она совершается не по прихоти богов и полководцев? Разве не цари и стратеги ведут в бой войска? Разве не ораторы возбуждают в народе страсти? Разве не философы указывают государствам истинные пути?

— Истинные пути — это что? — спросил в свою очередь Гермий. — Разве не пути, которые определяет закон?

— Не закон, а мудрое решение.

— Мудрое? Объясни.

Они прекратили спор, потому что навстречу им из-за угла ближайшего дома вышла компания подгулявших эфебов. Они шумели, размахивали факелами. Кто-то прикрикнул на них с балкона, но в ту же секунду туда полетели камни.

— Плохи наши дела, если мы им не понравимся, — сказал Гермий. — Бежать же стыдно.

Один из эфебов тут же крикнул, увидев их:

— Вот подарок судьбы! Потрясем их!

Пьяные эфебы окружили Гермия и Аристотеля. Было их человек десять, не меньше. Во всяком случае, тех, в руках у которых горели факелы.

— Ни шагу друг от друга, — сказал Аристотелю Гермий. — Крепче прижимайся ко мне спиной. И не бойся! Конец подлинной трагедии — триумф побежденного!

Эфебы стали размахивать перед их лицами факелами, вызывая на драку, кривляясь и хохоча. Первым в бой вступил Аристотель — после того, как кто-то из пьяных ткнул его в живот чадящим факелом. Аристотель вырвал факел и, обжигая руки, ударил им обидчика. И тут эфебы двинулись со всех сторон, воинственно крича.

Потасовка длилась недолго. Едва в рядах эфебов образовалась брешь, Аристотелю и Гермию удалось сбить с ног нескольких нападавших, Гермий схватил Аристотеля за руку, и они со всех ног, осыпаемые градом

камней, летевших им вдогонку, пустились бежать вниз но улице и скрылись за углом дома. Эфебы не преследовали их.

— Живы? — усмехнулся Гермий, переводя дух. — Ну и разукрасили же они нас.

Одежда, руки, лица — все было в саже. Порванный плащ Аристотиля волочился по земле. У Гермия из носа текла кровь.

— Завтра же принесем жертву богиням судьбы, — сказал Гермий. — Могло случиться так, что Эвбул лишился бы своего друга, а философия — Аристотеля… Хочется, конечно, чтобы миром правил прочный, незыблемый закон, но, кажется, им правит случай…

Они спустились к ручью, который журчал поблизости, и при свете луны умылись и постирали одежду.

— Тебе приходилось сражаться с мечом в руке? — спросил Гермия Аристотель.

— Нет. Но рука постоянно тянется к мечу, когда я вижу персов. И у афинян, кажется, разгорается воинственный дух, когда они вспоминают о Ксерксе. Я тоже думаю, Аристотель, эллины должны объединиться против персов. Мы — единый народ. У нас должна быть единая армия, единое правительство, единое государство.

— И единый бог?

— Почему бы и нет? Демосфен мечтает зажечь в народе сочувствие к своим политическим планам, разбить оковы праздности и самодовольства, возбудить в афинянах силы к противодействию тайным замыслам богатых. Увы, мой друг, ты слышишь, чем наполнена эта ночь — криками пьяных, храпом обжор, шепотом сластолюбцев. Всех обуяла жажда удовольствий, роскоши и игрищ. Кого воодушевят речи юного Демосфена?

— Тебе кажется, что в споре Эсхина и Демосфена победит Эсхин?

— Эсхин? Не знаю. Ты заметил, что он возлагает большие надежды на Филиппа?

— Да.

— Эсхин говорит: «Живи и жить давай другим, обстоятельства сильнее нас, нет смысла, подобно Демосфену, плыть против течения».

— О неизбежном никто не должен принимать решения, Гермий. Не следует полагаться также на случай. Но делать то, что в нашей власти, мы обязаны. И потому, кажется, более прав Демосфен, если судьба людей в их руках. Или же прав Эсхин, если судьба людей в руках богов…

— Теперь я вижу, что ты философ, — сказал Аристотелю Гермий. — Теперь я верю, что ты нашел свою дорогу, придя к Платону.

Они решили, что вернутся в Академию утром. На таком решении настоял Гермий. И Аристотель быстро согласился ним: стража у Дипилонских ворот в такой поздний вряд ли была бы довольна их появлением — и это первое, что остановило их. К тому же оба они — и Гермий, и Аристотель — чужеземцы, и это еще более разозлило бы стражу.

«Бродят здесь всякие пьяные метеки, не дают афинянам спать!» — такими, по мнению Гермия, словами встретила бы их у городских ворот стража.

Хотя они выстирали плащи, вид у них был довольно непривлекательный. К тому же плащ Аристотеля был разорван чуть ли не надвое. Привратник Академии непременно заметил бы все это. И то, что от них пахнет вином. И синяки на лицах. И стало быть, легко заключил бы, что ночь они провели беспутно, оскорбив тем самым правила, по которым живет Академия, где воздержанность, скромность — первые принципы поведения.