Великий тес
Шрифт:
— Сердцем, говоришь? — насмешливо взглянул на сына боярского монах. — А почитай-ка Святые Благовесты? Сам Христос упреждал, кто нас через сердце прельщает! Он! Враг рода человеческого! — погрозил обнаженным перстом.
Иван постоял, смущенный своим откровением.
— Что читать? Так тебе верю! — пробормотал. — Отписал я воеводе все, как мы прошлый год говорили. Только не пойму: на кой здесь нужен город? Зимовье или острожек — другое дело. Самому бы тебе в Тобольский съездить! — напомнил напутствие енисейского старца Тимофея. — Вдруг и решится твое дело!
Монах ласково взглянул на сына
— Надо! С тобой и сплыву в Енисейский, — перекрестился, низко поклонился на восход. Добавил мягче: — Не для себя ведь прошу. Задолго до нас с тобой предрешено быть здесь городу! И будет! Придет время, кого надо Господь вразумит, с другого пути воротит. Что о том? Ладно уж, иди! Христос с тобой!
Стоянка на острове затянулась. Снова повалил снег. Казаки по наказу атамана времени не теряли, в метель навалили и натаскали бревен, укрепили зимовье тыном в полторы сажени высотой. Похабов решил оставить здесь часть ржаного припаса и двух захворавших служилых.
— Осталась бы? — предложил Меченке. — А то черная стала, тощая, в чем душа держится, — окинул взглядом осунувшуюся в пути женщину.
— Осталась бы! — со слезой в голосе отозвалась она. Шмыгнула носом, испачканным сажей. — Так он ведь без меня с тоски помрет! — кивнула на Оську.
— Помрешь? — строго спросил казака сын боярский.
Тот мигнул опечаленными глазами, глубоко вздохнул, помотал буйной головой и признался:
— Помру!
— Тьфу на вас, распутников! — выругался Иван. — Терпи тогда! Оську оставить не могу. Он мне на Селенге нужен!
Снова засияло ясное солнце, уплотнился снег. Похабов отвез в келью Герасима полмешка ржи и велел казакам готовиться к выходу. Собравшись в круг, они привычно сотворили молитвы Всемилостивейшему Господу, во Святой Троице просиявшему, Пречистой Богородице — заступнице за народ русский пред Его очами, да Николе Чудотворцу, всех сибиряков покровителю, да Илье пророку, да всем своим святым покровителям. Люди молча посидели перед дальней дорогой, затем взялись за бечевы пяти облегченных двухсаженных нарт и снова потащились по заметенному снегом руслу реки.
Чем дальше уходил отряд от кельи черного дьякона, тем чище становился лед, тем легче двигались нарты. На третий день, к полудню, задул в лица сырой ветер. Он нес по застывшей реке клочья облаков. Потом померкло солнце, стеной преградил путь влажный, колючий туман. Он висел над большой полыньей, раскинувшейся от одного скалистого берега до другого. Стаи уток плескались в черной, студеной воде, чудные, неземные звуки доносились со стороны Байкала. Пугаясь их, боязливо озирались путники.
По-медвежьи взревел вдруг Оська Гора. Казаки испуганно завертели головами. А тот, выпучивая глаза, указывал рукавицей в туманную глубь полыньи. Из воды высунулась черная усатая большеглазая морда и, пофыркивая, разглядывала людей. Потом чихнула, шевельнула ноздрями и скрылась, оставив над собой расходившиеся по воде круги.
— Дедушка! Или че? — крестился Оська.
— Дурак! — выругался Похабов. — Нериа это. Тебе же про нее рассказывали.
Нарты протащили вдоль скал по забережной наледи. Остался за спинами туман, и открылась ледовая даль Байкала с цепочкой гор на другой стороне. На этой белой бескрайней равнине
Люди расселись на обледеневших камнях берега и завороженно смотрели вдаль, устало помалкивали.
— Вот ведь соблазн! — хмыкнул в бороду Похабов и окинул товарищей повеселевшими глазами. — Вдоль берега идти — это ведь только до култука дня три-четыре тащить нарты, да оттуда до Селенги с неделю, не меньше. А напрямик да при попутном ветре.
— Задень! — бесшабашно поддакнул Федька Говорин.
— Через Байкал даже чипогирцы на оленях не ходят, — неуверенно напомнил толмач Мартынка о том, что знали все. И тут же поправился: — А хорошо бы за день!
Как ни упреждал Похабов других и самого себя, вспоминая прошлогоднюю переправу через Байкал, а ночевать повел свой отряд в падь на восход солнца, где прошлый год стоял тунгусский урыкит.
Ночь ясно вызвездила небо. Крепкий морозец пощипывал щеки. Ветра не было.
— Если заночуем во льдах, что с того? — не унимался Федька. — Не на воде же, не утонем. Попостимся денек, зато на неделю раньше ясак возьмем и дальше сходим.
— Тиу-у! — опять запело в ночи ледовое поле, отзываясь многоголосым эхом с крутых гор. От причудливых звуков мурашки бежали по спинам путников. Меченка пугливо крестилась и вертела по сторонам красным носом.
— То ли ругается дедушка, то ли радуется? — перешептывались казаки и охочие люди.
— Лучше идти дольше, но возле берега! — с сомнением качал головой Дружинка. — Твердь она и есть твердь!
С ним соглашались, но мало кому хотелось тянуть нарты лишнюю неделю. Казаки отбрехивались от разумных слов десятского, вспоминали тяготы перехода по реке.
Тихим и морозным февральским утром, едва забрезжил рассвет, все были готовы к выходу. Дымы костров тянулись к небу. Ясно высвечивался другой берег с очертаниями гор. И был он так близок, что даже Дружинка засомневался: стоит ли обходить Байкал возле берега.
Сын боярский вздохнул, перекрестился на восход, сиплым голосом призвал Илью пророка помочь удержать погоду доброй, а небо ясным.
— «Радуйся, Никола, великий Чудотворче!» — запели казаки, выбирая себе путь и судьбу. Заскрипели полозья нарт по гладкому льду. Сын боярский шел первым с пешней в руке. Лед был крепок. Время от времени он начинал петь неслыханными звуками, ухать шаманским бубном. Похабов опасливо оглядывался, задирал бороду, напрягая жилы на горле, старался перепеть эти чудные звуки верными молитвами, но его слабый голос жалко терялся в бескрайней ледовой равнине.
На пути отряда то и дело вставали льдины, торчавшие в рост человека и выше. Похабов обходил их, уклоняясь к восходу, к Селенге. Иной раз через заторошенные поля приходилось прорубаться топорами и протягивать нарты. Путники снова выходили на чистый лед. Иной раз он был так скользок, что разъезжались ноги в ичигах и сарах, легкий порыв ветра нес куда хотел и нарты, и раскоряченных людей.
Слава богу, ветер дул с полуночной стороны, в спины идущих, не сильно сбивал их с пути. Но скользкая гладь перемежалась снежными сугробами с настом, в который путники проваливались до колен и опять, напрягаясь, протаскивали нарты бечевой.