Великий Тёс
Шрифт:
– Не наша вина! – загалдели казаки. – Месяц ждали инокинь. Без них воевода не пускал.
– И рожь есть, и кони, – продолжал жаловаться приказчик. – А сани старые, разбитые, придется вам самим делать их. Моим людям некогда. На коня по пятнадцать пудов грузить, не больше. Конь – не человек, он от натуги помереть может. А вам за зиму надо успеть две ходки сделать, – пытливо оглядел казаков. – А то и больше.
– Коней мало – сам впрягайся в гуж! – насмешливо поддакнул приказному проворный стрелец. Хохотнул: – А еще бы девок взяли у купцов и запрягли бы их вместо жеребушек.
– Все плачутся! –
– Сторговались бы, – весело согласился с приказчиком Максим, – если бы на нас были шубы собольи, а то ведь только шапки! – выразительно взглянул на приказчика.
Тот понял намек, замахал руками:
– Одолжить мне вас нечем!
Максим заерзал на лавке.
– Девок без ржи, а рожь без девок купцы не отдадут! – хитроумно заюлил перед старым приказчиком. – Даже если наполовину – заплатить нам нечем. Вся надежда на тебя, батька! Давно ведь сидишь на приказе, припас себе соболишек и серебра скопил на черный день?
Бритый стрелец, Васька Колесников, стал бросать на старика опасливые и виноватые взгляды: может быть, зря обмолвился про девок?
– Я старый, – со вздохом согласился приказный и свесил седую голову, покрытую шапкой из черных с проседью собольих спинок. – Каждый день помереть могу! Богатство туда не прихватишь! – С тоской возвел глаза к низкому потолку. Язвительно усмехнулся: – Но на вас долг может остаться, а на мне – грех: сказано, через кого соблазны – тому лучше не родиться!
– Отдадим на помин души, – загалдели казаки. – Не возьмем греха на душу!
– А соблазны? – беззубо ухмыльнулся старик. – Вот и наплюет мне ангел в глаза за добро мое, что подстрекал ко греху!
Васька Колесников по-куньи бросал взгляды на споривших, настороженно прислушивался и помалкивал. Максим же и так и эдак раззадоривал приказчика, пока не понял: не даст он денег в долг. Разве под кабалу?
– Под кабалу дам рухляди на десять рублей до Святой Троицы без роста, а после гривенник с рубля. Но только на тебя, – ткнул пальцем в Максима. – Твоего отца знал. Родня у тебя в Сургутском. Или на него, – ткнул перстом в сторону равнодушно помалкивавшего Филиппа Михалева. – Родни много. Брат на пашне в Туруханском. А безродным да пришлым не дам!
Михалев с недоумением поднял на приказчика потухшие глаза женатого человека, пожал плечами:
– Мне-то кабала на кой?
Казаки вышли из острога, беззлобно поругивая старого скупца, посмеивались: без покупной ржи можно обойтись, а девки достанутся только троим. Пуще всех насмехался, оправдываясь перед товарищами, раззадоренный Филипп:
– Мне с Ермесом девки ни к чему, Илейка – молод, Якунька – сувор [6] . Остается на двух казаков по одной невесте.
6
Сувор – изуродованный (русск., устар.).
Иван Похабов принужденно посмеивался вместе со всеми и примечал, что у Максима лицо было
– Шапку отдашь?
– И шапку дам, и шебалташ [7] с золотыми бляхами, – провел рукой по пряжке на поясе. – Ужто и вправду думаешь сторговаться?
Жаль было шапки. Первый год Иван был покрыт дорогими соболями. С тех пор как начал службу, где по бедности, а больше напоказ, ходил на донской манер в драном кафтане и суконном колпаке, но при дорогом оружии.
7
Шебалташ – ремень, которым опоясывались поверх ремней сабли и патронной сумки.
Тягаться с Максимом в таком деле, как сватовство, он и не думал. С сердечной тоской уступал товарищу приглянувшуюся девку. Отказать же ему в помощи не мог, хоть бы и себе в убыток. Что шапка, если десятский готов был дать на себя кабалу?
Работы при остроге было много. Только денек и погуляли казаки. На другой сошел снег, пригрело осеннее солнце, обманно запахло весной. Иван тесал жерди на оглобли. Сорокины в котлах вываривали и гнули полозья для саней. Заняты были все. Дела не мешали казакам поглядывать на стрелецких жен да на купеческих девок. С инокинями и с теми они добродушно шутили, не поминая былого.
Увидел Иван Пелагию в другой раз – и обомлел пуще, чем при первой встрече. Она показалась ему еще краше. Вроде бы простился с ней в душе, отдал товарищу без соперничества, а сердце колотилось о ребра, будто хотело выскочить из груди.
Она только вскользь окинула его бирюзовыми глазами, и он понял вдруг, что все прежние зазнобы, даже инокиня Параскева, нравились ему лишь потому, что были похожи на эту самую Пелашку-Меченку. Он о том слова никому не сказал, думал, что виду не подал, но услышал за плечом тихий и ласковый голос:
– Любуешься!
Вздрогнул, обернулся – Савина, конопатенькая, кругленькая, как колобок, глядела на него печальными и добрыми глазами. Они только и запоминались ему на ее простецком лице. Да еще голос.
– Кем? – вскинул голову Иван, скрывая смущение.
– Красивая она! – взглянула вслед подружке Савина. – Я, хоть и девка, а в бане, бывает, глаз отвести не могу. Сделал же Бог для кого-то такую красоту. Не мне чета, – простодушно вздохнула и перевела на Ивана печальные глаза.
Уже этого взгляда хватало, чтобы понять, что он ей приглянулся. И она ему нравилась. Легко с ней было и просто. Будь у него такая сестра, наверное, сильно любил бы ее и оберегал.
– С чего взяла, что сама неказиста? – грубовато проворчал, снова принимаясь за жердь. – Очень даже пригожа! – Хохотнул принужденно: – Вон Капа – да! Не девка, кобыла!
– Она хорошая, – вспыхнула от случайной похвалы Савина и смущенно оглянулась на подружку. – Попадется ей добрый муж, век счастливым будет.
Яростно зазвенел топор. Иван сжал зубы, молча и усердно заработал, будто срывал злость на жердине. Савина нелепо топталась рядом, ждала чего-то. Дождалась-таки, когда Иван снова взглянет на нее.