Великое кочевье

Коптелов Афанасий Лазаревич

— Не видел. Ни разу не видел.

Макрида Ивановна всплеснула руками:

— Да ты что? Где это слыхано, чтобы на дите свое родное не поглядеть? Да ведь сердце-то у тебя, поди, не каменное — ноет.

Она прошлась по избе и, остановившись возле печи, махнула рукой:

— Э, да все вы, мужики, такие бессердечные.

Филипп Иванович посмотрел на сестру, задержал взгляд на ее слегка рассеченной верхней губе. Вспомнилось ее нерадостное детство, облачные дни ранней молодости и неудачное первое замужество. Второго мужа сестры он видел только один раз, характера его не знал, а лицо запомнил. Вон на стене висит его карточка: бородатый, в папахе, перевязанной

наискосок красной лентой, правая рука сжимает рукоятку вложенной в ножны шашки…

Над портретом поникла сухая ветка горькой осины с багровыми листьями…

— Макриша, — осторожно, вполголоса заговорил брат, — давно несчастье-то приключилось?

— Ой, Филя, не спрашивай… — вздохнула сестра и утерла глаза рукавом кофточки.

Она подсела к брату и рассказала обо всем.

— …Дружок у него был из алтайцев, в одну могилку с ним лег. Так и на памятнике написано: «Друзья по оружию Никодим Петров и Адар Токушев», — закончила свой рассказ Макрида Ивановна.

Вечером пришли гости. Из коммуны приехал верхом муж Маланьи — Миликей Охлупнев.

Хозяйка принесла большой чайник медовухи и начала разливать по стаканам.

Миликей Никандрович прикрыл свои стакан широкой ладонью.

— Может, один изопьешь? — настаивала хозяйка.

— Не приневоливай, — отказался наотрез Охлупнев.

— Раньше, помню, разрешал ты себе. Не отставал от людей, — сказал Филипп Иванович.

— А сейчас запрет наложил.

Охлупнев, разговаривая с Суртаевым, то расправлял и без того широкую огненную бороду, то поглаживал лысину; расспросил о городских ценах на масло и мясо, о мануфактуре и неловко покашливал, не зная, о чем еще говорить с этим человеком, с малых лет оторвавшимся от земли. Пришел черед расспрашивать Суртаеву, и Миликей Никандрович увидел, что жизнь и работа «Искры» интересует гостя во всех подробностях. Филипп Иванович хотел знать, на каких полях коммунары нынче сеяли пшеницу, на каких — овес, гречиху, горох и коноплю, собираются ли они переходить на многополье и есть ли у них красный клевер. Стало ясно, что он не оторвался от земли, а, наоборот, говорит о ней с большим интересом, чем раньше, и все по-научному, как агроном. Суртаев хотел знать, дружно ли они работают, нет ли у них ссор.

— Всяко случается, — улыбнулся Охлупнев и разгладил усы. — Мы спервоначала, как из отряда вернулись, шибко горячо взялись, аж всех кур собрали, даже огородные семена: все, дескать, будет общее. Ну и началась морока — от бабьего шума хоть уши затыкай. А когда этих паршивых курчонок, гром их расшиби, возворотили да всем свои огороды вырешили, — веселее работа пошла. Вот еще с молоком никак уладить не можем…

— Стаканчики-то подымайте, — настаивала Макрида, протягивая руку, чтобы чокнуться со всеми.

Охлупнев провел рукой по усам.

— Смешную побывальщинку вспомнил. Про свою Маланью. Организовались мы, партизаны, в коммуну, а жили в разных концах деревни. На работу надо собрать — полдня теряй. А у каждого коммунара — соседи-единоличники. Со всех сторон в уши пели: «Что вы затеяли?.. Толку не будет». Видим, в деревне нам, ясны горы, тяжело. Надо на выселок выбираться. Земля будет рядом. Коммунары — дом к дому, все равно что рукой за руку — сила! Крепости прибавится. Дождались весны. Пора избы ломать да перевозить на выселок, а бабы, гром их расшиби, уперлись: «Не поедем никуда». Мужики тоже было на попятную. Вот я и говорю: «Утром начнем разбирать мою избушку». Малаша — в слезы. Несогласная. Ночью поставила кросна и принялась холст ткать. На рассвете мы крышу ломаем — она ткет.

Сердитая — не подступись. Мы зачали потолок разбирать, земля сыплется — она ткет. Стены раскатали — ткет. Только с лица переменилась. Я думал, вспылит. Ничего, обошлось. Кросна ее на руках вынесли, на новом месте поставили. А потом она стала помогать нам больше всех. Еще темным-темно, а она, бывало, торопит: «Поезжайте за избушкой… Чей сегодня черед?» Видно, боялась, что кой-кто струсит, не переселится, что поселок будет маленьким… Вот так мы все дома и передернули. С той весны работа у нас пошла по-хорошему. Посев большой, скота развели, двор построили, начали сеять клевер.

Он пригласил Суртаева в гости. Филипп Иванович сказал, что побывает у него позднее, а завтра отправится к кочевникам Верхней Каракольской долины, где ему предстоит большая работа.

— Партия посылает меня помочь алтайцам.

— Не скоро ты их из каменных щелей на свет божий вытащишь, — сказал Миликей Никандрович.

— Почему так?

— Хоронятся они от народа: войны, стало быть, напугались. Бандиты здорово пощипали их. А теперь богачи воду мутят… Трудненько тебе достанется.

— А легко ведь ничто не дается.

— Ты ищи наших партизан, — посоветовал Охлупнев. — На их плечи опирайся. Огнем испытаны — ошибки не дадут.

3

На следующий день Суртаев пошел в аймачный комитет партии. Ему сказали, что у секретаря сидит алтаец из какой-то далекой долины.

— Вот и хорошо! — обрадовался Филипп Иванович и прошел в кабинет.

Там все блестело новизной. И простой, некрашеный письменный стол, и длинный стол для заседаний, и тяжелые лиственничные стулья. По стенам висели портреты вождей. Кедровые рамы источали приятные запахи леса. Стол секретаря был накрыт новой кумачовой скатертью. И на самом секретаре, Федоре Семеновиче Копосове, был новенький френч, еще не притершийся к его плечам.

У стола сидел алтаец в желтой шубе, испещренной заплатами. Тоненькая косичка смешно торчала на макушке бритой, круглой, как шар, головы. Широкая сухая спина и прямые плечи позволяли думать, что это еще молодой, твердый, как кремень, и энергичный человек. Взглянув на бронзовое лицо с крепкими скулами, острыми глазами и тугими складками в уголках рта, Филипп Иванович понял, что он не ошибся.

Поздоровавшись с секретарем, Суртаев показал ему направление из обкома партии: он назначен сюда кочевым агитатором и намерен поехать в самые глухие долины аймака.

— Вот, знакомься. — Копосов указал на алтайца. — На твое счастье, приехал товарищ из долины Голубых Ветров. Это далеко, за снежным хребтом.

— Знаю, бывал там, — сказал Филипп Иванович и, повернувшись, протянул руку человеку, сидевшему у стола. Тот молча подал свою.

Пристально взглянув друг на друга, они увидели знакомые черты. Но где и когда встречались они? Наверно, очень давно, еще в юности.

— А-а, вспомнил! — Филипп Иванович хлопнул себя рукой по лбу и, обрадованный, придвинулся к кочевнику. — У зайсана Сапога в работниках жил, да?

— Ие! — улыбнулся алтаец и тряхнул головой. — Я узнал тебя. Тогда купец Гришка приезжал, у меня выдру брал, один кирпич чаю давал. Маленько плохо. Такой торговля — обман.

— Помню, помню… Жадюга был мой хозяин.

— Ты сказал мне: «Вечером приходи». Табак дарил. Вот такой большой папуха!

— Постой, постой, — силился припомнить Суртаев, — как твоя фамилия?

Борлай назвался.

— Токушев?! — переспросил Филипп Иванович. — У тебя был брат Адар?

— Был, — вздохнул Борлай.