Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии
Шрифт:
Если постараться, можно увидеть на дне тарелки людей – мальчика и девочку. У девочки есть две косички, а у мальчика – панамка. Они живут под кашей и едят печенье. Можно чуть-чуть поскрести по тарелке или просто, как в деревне, пустить плугом ложку, чтобы разглядеть детей под толстой неповоротливой кашей. И я это могу! Только наложили слишком много. Придётся самой всё съесть и освободить детей.
Я перемешала горы, реки, озёра, добавила солнце. Получилось съедобно. Ай да я!!! Молодец!
– Поела? – повернулась ко мне мама и подсунула под самый нос чай с дымком. – Быстро пей, и на горку будем собираться.
В тот самый момент, когда я бухнула экскаваторным ковшом в стакан песок, в кухню вошла чужая бабушка. У неё больные ноги и глаза, поэтому она, когда идёт, ведёт рукой по стенке – опирается. У нас уже все обои чёрные от её лап, как говорит соседка тётя Люба, у которой она живёт в маленькой комнатке.
– Алевтина, не могу больше, хочу уехать! – сказала чужая бабушка маме. – Век ни у кого ничего не просила, а у тебя попрошу. Дай мне денег на билет, – у неё посинели губы и затряслись руки.
Мама достала из кошелька денежку и захотела передать её чужой бабушке. Но тут в кухню вошёл сердитый дядя Лёша, которого чужая бабушка прятала от немцев, и денежка вдруг исчезла в мамином кулаке как у фокусника.
Мне захотелось открыть чужой бабушке один секрет, только мама повела меня прочь на горку.
Настоящая горка
Но и тогда я не забыла о чужой бабушке. Мне очень хотелось её обрадовать. И я не знала, чего мне хочется больше: обрадовать или куклу.
Потом мама привела меня домой, а сама ушла на улицу в очередь. Я осталась совсем одна.
На кухне вязала на спицах чужая бабушка. Я её люблю за то, что она похожа на ту бабушку, что открывает и закрывает в сказках ставенки, говорит: «Вот и сказке конец!» Ещё она продала свой дом, а деньги отдала соседям, дяде Лёше и тёте Любе, которые часто шепчутся в коридоре:
– Бабка мне мешшшшает! – шипит, будто кобра из сказки «Рики-Тики-Тави», она. – Говорила тебе: зачем берёшшшь? Мы ведь только зажили хорошшшо!
– Подожжжди немножжжко! – жужжит в ответ он, будто жук из сказки про Дюймовочку. – Меня ведь уважжжают! Скажжжут, что негодяй, если откажжжусь!
А когда приходят гости, дядя Лёша сажает чужую бабушку на видное место, а тётя Люба накидывает на неё красивую шаль с бахромой и разводит свои руки в кадрили:
– Мы живём в тесноте, да не в обиде, – поёт она лисьим голосом. – Надежда Семёновна наша как сыр в масле катается, но ведь она пожилой человек и ветеран… и хотелось бы нам с бабушкой отдельную жилплощадь заиметь, – выступает тётя Люба перед гостями, а Дядя Лёша поддакивает ей.
Не знаю почему, только я иногда думаю о том, что чужая бабушка это злая горчица, которой захотели украсить сладкий торт.
Клянусь здоровьем, я обманываю чужую бабушку: вожу пальцем по строчкам и притворяюсь, будто умею читать. Она любит слушать мои сказки и может похвалить: «Хорошо читаешь». И это значит, что ей интересно, а дядя Лёша и тётя Люба один раз смеялись надо мной и говорили: «Маленькая лгунья! Тебе надо язык иголкой проколоть за враньё!»
Перед уходом мама поставила на стол для меня обед. Сегодня это был красный-прекрасный борщ. Я такой цвет видела в книжке.
– Жила-была собака, – я тут же нашла нужную картинку и стала читать для чужой бабушки. – Она ходила вокруг дома с цветами, с цветами за заборчиком. А на её шее висел ошейник. Потом ошейник снял какой-то дядька. Собака побежала погулять. Она нюхала траву и весело прыгала, – и тут я посмотрела в тарелку, в которой стыл борщ. – А один дядька варил борщ, – ткнула я пальцем в толстого повара. – И борщ получился невкусный и горячий. И тогда этот дядька вылил его на собаку, отчего собака упала и больше никогда не вставала. И на неё пришли посмотреть другие собаки и дети. А дядька куда-то ушёл и не знал, что собака валяется на дороге с борщом. Все люди в городе не перестали варить борщ! – так закончила я сказку и отодвинула тарелку подальше, потому что картинка меня смущала и есть всякую разную гадость, от которой сваливаются с ног собаки, я больше не могла.
Не беда, что папа читал мне всё по-другому. Он говорил: «Собаку загрызли волки». Наверное, он пошутил, ведь над нами, маленькими, часто подшучивают все, кому не лень. Я верю своим глазам, потому что собака такая же красная-прекрасная, как борщ. А волки собак не едят, они гоняются за зайцами.
– Вот эта страшная картинка, – я поднесла чужой бабушке книжку. – На ней лежит собака. Такая чудесная собака она была! И виноват борщ, который вылил дядька! – я сделала страшно круглые глаза.
Пока бабушка щурилась, я попробовала заставить себя съесть куриную ножку: она похожа на человеческую, какую я видела летом, когда долго плавала в речке. Моя кожа была в лягушачьих пупырышках, как на тарелке! А если я от неё откушу, то мне станет плохо. И я тогда по-настоящему отравлюсь, без балды.
– Бабушка, испеките блинчики, – попросила я.
– Чего?
– Блинчики хочу! – прокричала громко в ухо.
– Что сказала… не пойму?
– Блинчики!
– Мать придет – напечёт.
«Она не напечёт», – сильно вздохнула я и размечталась о том, как мама отрежет мне кусок докторской колбасы, из-за которой стоит в очереди к доктору в очках. Я хочу, чтобы она отрезала мне два куска. Тогда я смогу поиграть в велосипед. Колбаса хорошо катается по столу, и не течёт, как велосипедные лимоны. Больше она ни на что не годится – противная. Однажды я заметила на ней что-то красное, похожее на то, что было на спине нашего соседа дяди Лёши, когда он помылся в ванне и вышел вон на кухню.
Когда придёт мама, я сделаю из хлеба злую собаку, если надорву его посередине. «Гав-гав!» – будет говорить собака, и кусать чайник за носик. Перевёрнутый чайник превратится в индийского слона.
А блинчиков не будет. Мама сказала вчера: «Не хочу возиться». Я тогда ещё представила, как маму повезут туда-сюда. И ехать она будет в большой машине с чужим дядькой. В лучшем случае, её повозят в тракторе. Меня возиться не возьмут – на улице простуда.
– Что ты возишься? – спросила меня бабушка, когда я погладила ложкой, как утюгом, мятую картошку.
«Точно, сейчас повожусь», – обрадовалась я и придумала новую игру: стала возить на ложке сидячую хлебную корку. Ложка превратилась в сани Деда Мороза. Ух, ты!
Потом я вдруг вспомнила, что хочу обрадовать чужую бабушку, но бабушка уже смешно спала со спицами и пяткой от носка. Поэтому я тихо, на цыпочках, вышла из-за стола и решила включить в нашей комнате телевизор.
Я засунула провод, как змею с двумя зубами, в розетку. И к телевизору сразу быстро побежал ток, которого никогда не видела, а только боюсь – он может наказать.
Телевизор показал кружочки и клеточки, но молчал, будто воды набрал. Это называется обеденный перерыв в совещании. Если бы я была большой, то щёлк-щёлк – переключила бы. А я маленькая девочка и не умею, просто мало каши ем.
Мне было скучно, но я боялась радовать чужую бабушку. Взрослые не любят, когда маленькие лезут в их дела. «Смотри в тарелку и ешь! Молчи, ведь тебя не спрашивали!» – особенно громко кричат такое соседи, когда мама не слышит. И я боюсь лезть в их дела, потому что один мальчик мне рассказывал летом, как его лупили ремнём, шлангом, стенобитным орудием, ставили голыми пятками на костёр, клали горячий утюг подмышку. А потом надели на его голову ведро и барабанили сверху кулаками. И этот мальчик показал мне маленькую царапину, точно такую… как от кошкиной лапы. Я ему поверила и не поверила, потому что вид у него был весёлый. Ещё он мне рассказывал про девочку Варвару, которой нос оторвали на базаре. Только я всё равно решила рассказать бабушке хорошую новость, которую не хотят говорить ей дядя Лёша и тётя Люба, и отважно, как укротительница змей
Когда я уже собралась громко хлопнуть дверью, вернулся с работы папа. И мы стали рисовать на большом-пребольшом белом листе, который называется ватман. Сначала нарисовали ёлку, а потом, когда мне надоел зелёный цвет, я придумала снеговика с длинным-предлинным морковным носом. Под всей этой живописной картиной папа написал цифры: один, девять, семья и два колечка, такие, как у них с мамой, только стоячих друг на друге. Он сказал: «Будем встречать Новый год».
Потом были гости, цирк и каток, кукла от Деда Мороза. И я совсем думать забыла о чужой бабушке, а когда вспомнила, оказалось, что её больше нет в нашей коммунальной квартире. Мне стало немножко грустно от этого так, что я представила дом престарелых, о котором хотела ей рассказать, только не успела. В этом доме на столах пресса и тарелки, больше ничего, поэтому его так назвали. Там живут хорошие люди, и никто никому не мешает. Меня там нет, мамы тоже – от нас ещё никто не отказывался.
Больше мне некому было рассказывать сказки по картинкам. Однажды только я пришла на кухню, где были дядя Лёша и тётя Люба, открыла книжку:
– Жила-была бабушка. И эта бабушка спрятала однажды в подвал мальчика, за которым гнались злые собаки и враги. В подвале было темно и страшно. И тогда она принесла ему кошку. А наверху шла война, гремели взрывы, горели синим пламенем дома, гудели самолёты. Мальчик злился и хотел играть в футбол. Но делать этого было нельзя. Только с кошкой можно было тихо сидеть. Когда враги были побиты, мальчик был недоволен, потому что что-то помешало ему по-настоящему вырасти, – после этих моих слов тётя Люба улыбнулась ехидиной и вышла из кухни, а дядя Лёша стал Васькой: слушал, да ел… медленно-премедленно. – Мальчик уехал в тёплые страны, где он почему-то не встретил хороших людей и женился на ведьме. А бабушка осталась читать прессу, есть казённые щи и, наверное, плакать каждый Божий день от разлуки.
Потом с дядей Лёшей на кухне мне стало неинтересно: он долго смотрел в одно место, возил ложкой и даже не притронулся к блинчикам. В тот день он остался голодным, а я ушла учить буквы, чтобы написать через тридцать лет сказку о взрослой жизни, где хватит места всем.Анна Агнич. Ластик Бостон, США
Может ли быть у жизни счастливый конец?
– Старая шутка
Почти каждую ночь Шура летал во сне. В детстве – высоко и легко, годам к тридцати – ниже и с усилием. Однажды, лет в шесть, ему приснилось, что он парит над крышами, держась за белое куриное перышко. Шура проснулся в уверенности, что открыл простой способ летать. Он нашел подходящее перо и созвал детей своего большого двора. Девочки оставили классики, малыши подтянулись из песочницы, даже старшие мальчики перестали играть в ножички и пришли посмотреть. Шура поднял на головой перо, вытянулся всем телом, сделал усилие и… не полетел. Он подпрыгивал, становился на скамейку, тянулся в струнку – тело хранило чувство полета, испытанного во сне, но оторваться от земли не могло. Шура не помнил, смеялись ли над ним дети, он запомнил только свое недоумение и комок обиды в горле.
С юности Шура сочинял во сне стихи такой красоты, что просыпался с чувством всепоглощающего счастья. Наяву строки оказывались бессмысленным набором слов, что-то вроде:
гдЕ свирЕп марО кадЕцки
вАлит рЯды шЕсть жирАф
Но однажды ему приснилось вот что:
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь,
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь…
В первый миг после пробуждения он задохнулся от восторга. Во второй – вспомнил, что стихи написаны много лет тому назад и не им. Радиобудильник играл «Лунную сонату». Музыкой навеяло, – усмехнулся Шура и стал собираться на работу.
Свою инженерскую работу он любил. Ему удавались красивые решения, в возбуждении Шура порой не спал до утра, ворочал в голове варианты, вскакивал, когда осеняла идея. Оформил с десяток изобретений, мог бы больше, но мешала нелюбовь к писанине. Еще увлекался научно-популярной литературой, фантастикой и рассказами о необычных явлениях. Начитавшись Ури Геллера, пробовал гнуть взглядом ложки, но не поддались даже хлипкие алюминиевые. Двигать усилием воли предметы тоже не выходило.
Как-то приснилось, что раскачивает взглядом ластик, подвешенный на веревке – это было легче, чем толкать вещи по поверхности стола. Шура проснулся, прошлепал босиком на кухню, обвязал ниткой большой ластик и подвесил к лампе. Маятник вышел длинный, его можно было бы раскачать совсем небольшим усилием. Как ни таращился, ластик висел, будто парус в штиль. Шура окончательно проснулся и усмехнулся своей неисправимой вере в чудеса. Хорошо хоть жену не разбудил поглядеть на сооружение – не шестилетний мальчик, все же чему-то научился.Шура и Галя встретились еще студентами в походе выходного дня. Он давно заметил, как по-разному ведут себя люди на бивуаке: кто-то ставит палатки, собирает хворост, разводит огонь, а кто-то усаживается на рюкзак и ждет, пока кончится суета. Девочка Галя была из тех, кто хлопочет. Он похвалил красивую Галю, чтоб завязать разговор, а она ответила неожиданно задиристо:
– Да не цепляйся ты к ним! Ни ты, ни я не можем влезть в чужую шкуру и узнать, каково в ней. Может, у них в самом деле нет сил? Да, да, на волейбол есть, а на работу нет – так бывает! И не смейся, пожалуйста, что я такого смешного сказала?
Свадьбу играли дважды: для родственников в родительской квартире и для друзей в лесу. В квартире их друзьям места не хватило бы. Через два года родился Павлик. Шура не мог привыкнуть к мысли о чуде рождения – его бесконечно удивляло, как это они вдвоем создали третьего, настоящего человека. Сынишка учился ходить и говорить – и это тоже казалось ежедневным чудом. Шура сажал малыша верхом на рюкзак, и они втроем шатались по пригородным лесам, а когда сын подрос, раз в году ездили в Карпаты или Крым. Намечали гору себе по силам, поднимались и торжественно съедали наверху яблоко или апельсин, овеваемые тем особенным ветром, который бывает только на вершине, и который, раз почувствовав, не забудешь. Сын нес вершинную снедь в своем рюкзачке и ревностно следил за исполнением семейной традиции.
Единственное что омрачало Шурину жизнь – это ворчание жены. То он не закрыл дверцу холодильника, то кран в ванной оставил течь до утра, то зарплату потерял, а то никак не починит замок входной двери. Поначалу Галка относилась к таким промашкам весело и легко, но с годами то ли устала, то ли надоело. Даже обычные фразы стали звучать у нее, как обвинения.
Шура от упреков замыкался, отдалялся, прятался в книгу или работу. Ссориться он не умел, хотя иногда думал, может, жене не хватает именно бурных полноценных ссор с катарсисом и примирением.
Галя искренне считала его хорошим мужем и сама терпеть не могла свое ворчание, но справиться с ними не получалось никак. Она пробовала молчать, но тогда ее охватывало такое раздражение, что цветы могли бы увянуть, если бы она держала в доме цветы. Галя была уверена, нет зрелища скучнее и банальнее, чем сердитая жена при подавленно молчащем муже. Она с ужасом понимала, что становится похожей на маму, была недовольна собой, а женщине, недовольной собой, очень трудно быть славной и милой.