Великолепная пятерка
Шрифт:
Карабас взялся за ручку входной двери, потянул ее на себя, и дверь открылась. Однако сил переступить порог у Карабаса уже не было. Он медленно осел на пол, пытаясь зацепиться за что-нибудь, что удержало бы его на ногах; но пальцы стремительно соскальзывали вниз, и Карабас в конце концов просто сел под дверью, устало повесив голову.
Дровосек посмотрел на него и испытал непреодолимое желание вот так же сесть, бросить невыносимо тяжелый пистолет, закрыть глаза и уснуть, отключившись от боли и тяжких мыслей. Так он и сделал. Таким его и нашли.
Челюсть:
Как-то Сучугов видел по телевизору дискуссию насчет того, что первично — кино или реальность. В смысле, то ли кино приспосабливается к реальности, то ли, наоборот, реальность приспосабливается к кино. На своем опыте Сучугов теперь мог бы смело утверждать, что вернее второе утверждение. Сначала появляются инсценировки для видеокамеры с участием дешевых белорусских актеров, а потом...
— Когда придумаешь что-то новое, — сказал тогда генерал Стрыгин, — тогда испытай его на нашей верхушке. Я хочу знать, кто из этих двенадцати — потенциальный предатель. Вот когда ты такое сделаешь, я скажу тебе: «Спасибо за службу...»
Ну что ж, нельзя сказать, что Челюсть изобрел что-то принципиально новое... Скорее это был ремейк. Переделка с новыми актерами. Одного актера звали Борис Романов, другого — Владимир Дарчиев. Нельзя сказать, что это были очень талантливые актеры, но зато они были известны. Ни у кого из тех двенадцати человек, которым адресовался новый фильм, не возникло бы подозрение, что им подсунули инсценировку.
Челюсть стоял чуть в стороне, наблюдая за тем, как этих актеров привязывают к стульям. Актеры были неестественно бледными, но Челюсть решил не прибегать к услугам гримера. Пусть все так и остается...
Сама съемка должна была занять каких-нибудь две-три минуты, но это если все свести к сцене насилия. Челюсть считал, что в хорошем фильме, кроме насилия, должны быть еще и какие-нибудь слова. Например, такие слова, которые заставят вздрогнуть зрителей. Если Романов скажет: «Я должен признаться, что идею воспользоваться помощью людей из „Интерспектра“ мне подал один из вице-президентов нашей корпорации. У него, насколько я знаю, давние контакты со Службой безопасности „Интерспектра“...»
Челюсть представил себе возможную реакцию на эти слова в просмотровом зале и улыбнулся. Это будет шок. Это будет означать успех его нового фильма. Еще бы и Дарчиев что-нибудь брякнул... Скажем, про участие начальника СБ в гомосексуальной оргии на даче, что по Рублевскому шоссе... Это тоже будет иметь успех.
О текстах Челюсть подумал еще заранее, теперь только нужно было уговорить актеров произнести их. Впрочем, если в момент произнесения у актеров будут разбиты лица и окровавлены губы, это лишь подтвердит высокую степень натуральности фильма. Дух исповедальности, так сказать...
Дарчиев неожиданно легко согласился исполнить перед камерой написанный текст, думая, вероятно, что этим он сможет как-то поправить свое положение. Он не понимал, что подобное высокое искусство неизбежно требует жертв, особенно если список жертв утвержден генералом Стрыгиным.
— С
— Действительно... — согласился Челюсть. — Ну, давайте подумаем, какая могла бы найтись причина, чтобы вы заинтересовались нашим предложением. Может быть, раскаяние? Все-таки вы столько хлопот и неприятностей причинили всем нам, да что нам, своей собственной семье...
Кстати, о семье. Быть может, мысли о будущем дочери заставят вас прочитать эти несчастные пять строчек? Потому что интернат — это не самое худшее, что может с ней случиться. Свою жизнь, Борис Игоревич, вы бездарно загубили, так не делайте то же самое со своей дочерью...
— А я не верю, что она у вас, — сказал Романов. — Вы блефуете.
— Зачем мне такие сложности — блеф, обман... Она была в Балашихе, на квартире вашего приятеля Парамоныча. Одна из тех квартир, которые Парамоныч выставлял на продажу через агентство «Марианна». Уходя к Парамонычу, вы оставили дочери записку: «Олеся, ушел по срочному делу, скоро вернусь. Папа». Потом Парамоныч позвонил ей и сказал, что вы уехали в Москву с какими-то людьми, которые пообещали вам свою помощь. Это что — блеф?
Романов ничего не сказал в ответ.
— Итак, — воодушевился Сучугов. — Давайте начнем... Владимир Ашотович, вам предоставляется право первого выступления...
Зажгли большой переносной фонарь, который направили на Дарчиева. Оператор с видеокамерой на плече приблизился, фиксируя напряженное выражение лица связанного и отчаявшегося мужчины.
— Текст, — скомандовал Сучугов.
— Я, Владимир Ашотович Дарчиев... — Он облизнул пересохшие губы. — Я признаю, что действовал не в интересах корпорации «Рослав»... И еще я принимал участие в оргиях. Где со мной еще принимал участие...
Сучугов одобрительно кивнул головой.
— ...генерал Стрыгин. Это было очень весело, и я навсегда запомню...
— Это точно нужно снимать? — растерянно спросил оператор, а Сучугов почувствовал, что его словно ураганом несет вперед, к беспомощному седовласому мужчине, который с явным удовольствием все говорил и говорил...
Челюсть опомнился, лишь когда его схватили за плечи и оттащили от Дарчиева. Челюсть увидел в своей руке рукоять пистолета, увидел, что седина Дарчиева испачкана чем-то темным, увидел его упавшую на грудь голову, увидел бешеную ярость в глазах Романова, который тщился оторваться от стула...
— Ага, — сказал Челюсть. — Все понятно... Все... Это мы потом сотрем. Это — сотрем.
Он посмотрел на своих людей, молчаливо ждавших указаний в разных концах полутемного подвала, и сделал успокаивающий жест рукой: все нормально, все хорошо, я по-прежнему контролирую себя... И сейчас мы наконец снимем этот гребаный фильм. Он взялся за виски, сосредоточился и понял, что стирать кусок с Дарчиевым вовсе не обязательно. Это уж точно вызовет шок среди двенадцати высокопоставленных деятелей «Рослава». А Стрыгин, несомненно, оценит его, Сучугова, ярость. Ярость в борьбе за честь генеральского имени. Стрыгин поймет степень его, Сучугова, преданности...