"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
– Нельзя ничего говорить. Они не такие, как я. Они не могут..., - на мельнице, когда серая пелена рассеялась, она увидела штыки, пронзающие пол и стены, фонтаны ледяной, обжигающей крови. Ханеле покачала головой:
– Я ошиблась. Нельзя было ей доверять, нельзя было отдавать амулет..., Но, кто, же знал..., - она понимала, что правнучку не спасти. Ханеле сидела, положив на колени руки, двигая длинными, костлявыми пальцами. Она слышала детский плач:
– Я должна это сделать. Господь меня наказывает, за то, что я слишком многое на себя взяла, за то, что я вмешалась..., Но я хотела отомстить
Она спрашивала мать об этом. Женщина плыла в серой дымке:
– Делай, как велит тебе сердце, милая. Я отомщена, а остальное..., - мать пропадала, и Ханеле вспоминала:
– Когда он умирал, я ему девочку показала. Но ведь если я..., - она не хотела даже думать о таком, измученно закрывая глаза. Она, все равно, видела широкую, усаженную липами улицу, вдыхала сладкий, кружащий голову аромат. Колыхались огромные, черно-красные флаги, девочка с бронзовыми волосами стояла, на углу, растерянно озираясь. Высокая, черноволосая женщина заходила в кованые ворота особняка. Она обернулась и помахала. Ханеле заметила ее серые глаза, а потом все покрылось пеленой.
– Если бы я не отдавала амулет, - вздохнула Ханеле, - он бы им пригодился, а так..., - она сглотнула: «Надо это сделать. Но тогда она не родится..., - она слышала свист пуль в маленькой, подвальной комнате. Она видела мальчика, в матроске, лежащего на полу, с разнесенной выстрелами головой, видела темноволосого человека в кожаной куртке. Он взглянул в дуло пистолета:
– Вот и все. Молодец, - он потрепал по плечу юношу, что стоял рядом:
– Болтать о таком, конечно, не стоит, - у молодого человека были серые глаза. Ханеле подумала:
– Остановить все это. Ведь просто, просто..., - ее пальцы шевелились, будто искали что-то. Она слышала гул пламени, лязг металлических дверей, видела мальчиков, похожих друг на друга, как две капли воды, и качала головой:
– Не могу. Не хочу это знать..., - лицо ей обжигал страшный, смертельный жар, на горизонте поднималось странное, похожее на гриб облако, чье-то тело раскачивалось в петле:
– Они справятся, - Ханеле опустила невидящие глаза, - без амулета, все равно справятся..., Но, сколько смертей, сколько..., - она подышала и подняла руку. По щеке катилась слеза.
– Мама..., - услышала она робкий голос рядом:
– Мамочка. Он здесь, внизу ждет, с каретой. Мы увидим девочку..., Она умирает, мама..., - дочь разрыдалась. Ханеле молчала, глядя поверх ее головы, в окно. Ночное небо затянули черные, тяжелые тучи, к вечеру западный ветер усилился.
– Поедем, - наконец, сказала Ханеле, - и пусть свершится предначертанное. Дай мне руку, -потребовала она. Дочь, испуганно кивнув, протянула ладонь. Она вздрогнула, пальцы матери были холодны, как лед.
Темная, простая карета, запряженная одной лошадью, стояла за углом Ново-Петергофского проспекта, у деревянных щитов, загораживающих будущее место стройки. Константин, возвращаясь из крепости, взглянул на реку. Нева бурлила, идя вспять. Троицкий мост мотался под ударами ветра, лил дождь.
Он увидел и дочь и внучку. Фельдшер Алексеевского равелина сказал ему, что дочь умирала.
– Она до утра не дотянет, - жандарм почтительно распахнул перед великим князем дверь, - у нее жар, раны воспалились, заражение..., - Константин посмотрел в глазок на худую, обтянутую серым халатом спину. Он заставил себя не плакать. Дочь лежала неподвижно, жалкую, наголо обритую голову, прикрывал платок. Девочку держали, вместе с кормилицей, нанятой на казенные деньги. Их поместили в сухой камере. Дитя спало, в наскоро сколоченной колыбели. Младенец был большим. Кормилица сказала, что ест девочка хорошо, бойко. Константин попросил развернуть пеленки. Он долго смотрел на клеенчатую бирку, привязанную к детской ручке: «А-82», на рыжие, мягкие волосы. Внучка заворочалась, и открыла голубые глазки. Он быстро, не прощаясь, вышел.
В карете он велел себе заняться делами. Племяннику о визите женщин в крепость не донесли бы. Константин, наедине, поговорил с комендантом крепости, генералом Ганецким, героем турецкой войны. Иван Степанович участвовал в подавлении польского мятежа. Константин знал его три десятка лет. Старик махнул рукой:
– Она девчонка, Константин Николаевич, едва двадцать лет исполнилось. Пусть ее мать приедет, попрощается с дочерью. Я сам приду, в равелин, тем более, - Ганецкий взглянул за окно комендантского дома, - кажется, наводнение начинается. Все заняты будут, - ветер угрожающе свистел, над шпилем собора висели тучи.
На козлах кареты сидел доверенный курьер. В ящике, под сиденьем, лежал завернутый в тряпки сверток. Стоил он Константину две сотни рублей. Великий князь, конечно, не пошел к профессору Крассовскому или лейб-медику Баландину. Курьер привез сверток из Калинкинской больницы, на Фонтанке. В ней содержались и рожали проститутки, больные сифилисом. Константин тщательно осмотрел трупик:
– Вскрытия никто делать не будет, умерла и умерла. Маленькую мы спрячем, вынесем..., - он, со вздохом, нащупал у себя в кармане склянку с кокаиновыми каплями: «Она спать будет».
Они стояли у кареты с Анной. Женщина куталась в шаль, черные волосы выбились из-под платка. Константин быстро, шепотом, рассказал Анне о том, что он придумал. Ее серые глаза заблестели, она кивнула и всхлипнула:
– Мы найдем кормилицу. Побудем здесь, до зимы, как маленькая окрепнет, и увезем ее..., - она не закончила. Великий князь, коснулся ее руки:
– Ты помни, я буду рядом..., - Хана хотела что-то сказать, но потом повернулась: «Идут».
Великий князь всегда, немного, побаивался бабки.
Она шла, высокая, с прямой спиной, опираясь на руку дочери. Ветер трепал подол ее темного платья. Вдалеке, над крышами, сверкнула молния. Константин поежился. Ее ослепшие, белесые глаза налились странным, ярким светом. Он усадил женщин в карету и велел: «Трогай!». Вихрь гнал по улице столбы пыли, гремел жестью водосточных труб, топорщилась вода в Фонтанке. Они молчали, карету качал ветер. Константин заметил, как шевелятся длинные, сухие пальцы бабки, смыкаясь вокруг чего-то, видимого только ей одной.