Вельяминовы. Начало пути. Книга 1
Шрифт:
Воронцова зашла в боковую светелку и опустилась на пол, кусая губы, чтобы не разрыдаться — пошла уже вторая луна, а месячных кровей у Марьи так и не было.
«Прости меня, Господи, ибо это есть грех великий, — подумала Прасковья и опустила лицо в ладони. «Невинную душу губить буду, своей же рукой. Да ладно — ежели и кому давать ответ на суде Божьем, так только мне».
Выйдя из комнаты, Прасковья спустилась вниз и приказала с самого раннего утра спосылать на Воздвиженку, за боярыней Вельяминовой.
— Дак вот, Матвей Семенович, — обстоятельно
И то хорошо, — сказал Басманов, обернувшись к заключенному, — что очаг у нас ныне переносить можно. А то, бывало, за каждой иглой не набегаешься».
Кровь отхлынула от лица Башкина и стало оно, ровно мука, — белым.
— А ты что испужался-то? — ласково спросил окольничий. «Очаг, — это так, ну ежели ты запираться будешь. Ты нам с боярином и с холодной иглы все расскажешь, всю, как мы говорим, подноготную».
Басманов захихикал и осекся, испуганно взглянув на Федора Васильевича.
— Шутим мы так, — пробормотал он.
— Смешно, — мрачно сказал Вельяминов и поборол в себе желание закрыть глаза.
— Ну, начнем, благословясь, — наклонился над столом Басманов. «Ты левую ручку давай-то, Матвей Семенович, потом придется подписаться под словами своими, а после досочки этой, каюсь, писать тебе тяжеленько будет».
Башкин положил левую руку на стол и взглянул прямо в лицо Федору.
— Вот, — сказала Феодосия, отмеряя горстью сухую траву. «Заваришь и будешь давать ей кажное утро и кажный вечер по ложке. И запивать дай, он горький, неприятный отвар этот.
Крови и придут, через два, али три дня. Больше их будет, чем обычно, и тошнить ее будет — но это ничего страшного».
— Понятно, — Прасковья вздохнула. «А сказать-то что ей, что, мол, за питье?»
— Правду и скажи, — Феодосия завязала холщовый мешочек. «Чего утаивать-то?»
— А вдруг откажется она, — Воронцова помолчала. «Не силой ж ее поить».
— А ты предложи, да и посмотри, что ответит она — Федосья вдруг потянулась и обняла Прасковью. «Излечится Марья, вот увидишь».
— Дочка, — неуверенно сказала Воронцова, входя в Марьину светелку, — ты как сегодня?»
— Да лучше, матушка, — улыбнулась боярышня. «Петенька прибегал, вот, — она подняла с кровати игрушечную тележку, — колесо у него соскочило, так я чиню».
— А что ж Степану он не принес? — спросила Прасковья, прикасаясь губами ко лбу дочери.
— Да тут работа тонкая, я лучше сделаю, — Марья поставила колесо на место и подняла на мать синие глаза: «Сказать ты что хотела?»
— Марьюшка, — Прасковья откашлялась, будто у нее першило в горле, «ты помнишь, как несчастье
Боярыня с ужасом увидела, как по щеке дочери ползет одинокая слеза. Марья отвернулась к стене и прошептала: «Как же мне не помнить, маменька, коли кажную ночь оно ровно заново приходит».
Прасковья обняла дочь и прижала ее голову к груди. «Ты поплачь, доченька, поплачь, легче-то тебе станет, душеньку свою не терзай так». Марья разрыдалась и невнятно сказала: «Или какие еще нехорошие вести ты мне принесла?»
— Да уж не знаю, милая, — Прасковья побаюкала дочь. «Понесла ты, Марьюшка».
Дочь высвободилась из ее рук, кровь отхлынула от ее лица, и сказала она твердым голосом, голосом прежней Марьи:
«В воду я кинусь, или на огне сожгусь, но отродье его рожать не буду! Велел он мне грамотцу ему послать, ежели дитя я зачну — но не бывать этому, лучше смерть, чем участь такая!».
Прасковья, как могла, утешила дочь, и уложила ее отдыхать. «Ино нельзя травы-то давать, с Михайлой не посоветовавшись, — подумала она, прибираясь в горнице.
«Может, надо бы Марью из Москвы увезти — подальше от царских глаз. Правильно, конечно, Феодосия говорит — выкинула и выкинула, но за эти настои-то и на костер взойти можно, ежели донесет кто. А тут плоть государеву травим».
После второй иглы Башкина без сознания унесли из пыточной палаты.
— Говорил же я тебе, Алексей Данилович, — раздраженно сказал Федор, — слаб он. Даже для тисков твоих — и то слаб, вона, как глаза-то у него закатились. И все равно, на своем стоял».
— Так батюшка, Федор Васильевич, — захлопотал окольничий, — это ж только первое испытание у него было».
— Первое? — удивился Федор?
— Ежели преступник на своем стоит, — ну вот как Матвей этот, — три раза его пытать надо, — объяснил Басманов. «И только если все три раза показывает одно и то же, — тогда, значит, правду говорит».
— А, — протянул Федор. «Что же, завтра ты ему опять тиски приготовил?»
— Ну, — широко зевнул окольничий, — надо ему в себя прийти. У его сейчас ногти вырваны, на тех двух пальцах, смысла его спрашивать, сейчас нет, в боли он.
Как отойдет — дня через три, так и продолжим. Я тебе покажу-то, что у нас еще есть — мастера у нас хорошие, инструмент в порядке содержим, вместе и выберем, что дальше-то его ждет».
— А нам за это время, Алексей Данилович, надо ответы-то его привести в порядок, — сказал Федор. «Опять же, мне это все переписать надо, не в таком же виде их царю подавать, — он указал на забрызганные кровью Башкина бумаги. «У тебя как с письмом-то?»
— Да не очень, по правде говоря, — заискивающе пожал плечами Басманов. «Подписаться могу, а более ничего».
— Ну, вот видишь, — высокомерно ответил ему Вельминов, — значит, все на меня ложится».
— Если б не ты, батюшка Федор Васильевич, — заискивающе улыбнулся окольничий, — я б и не знаю, что делал. Кости ломать — у нас мастеров много, а грамотных — нетути».