Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Шрифт:
— Да, — дочь покраснела. «В комнате у меня. Она поела, теперь только к ночи проснется, а там я ее покормлю».
— Ну, быстро, — прикрикнула на нее мать, — еще не хватало, чтобы он тебя сейчас увидел.
Эстер прошмыгнула в спальню, и, тихо закрыв дверь, натянула чистое платье, замотав волосы светлым платком.
Она наклонилась над спокойно дремлющей в колыбели дочкой и прошептала: «Все, милая, все. Отец твой с нами, и мы теперь будем вместе».
Фейге постучала, и, держа в руках зажженную свечу,
Она была красивая — такая красивая, что у Степана перехватило дыхание, и, надевая ей на тонкий палец кольцо, произнося нужные слова, он закашлялся. Она стояла, склонив голову, прикрытую краем талита, и Ворон, глядя на огоньки свечей вокруг, на мерцающие вверху звезды, чувствуя ее легкое дыхание, вдруг улыбнулся.
— Ворон, — сказала она, когда все закончилось, когда дверь в их спальню закрылась, и он, застыв над колыбелью дочери, всматривался в ее лицо. «Ворон, я не верю…»
— Как она выросла, — пробормотал Степан. «Узнает меня?».
— Узнает, конечно, — Эстер поднялась на цыпочки и шепнула: «А ты веришь?».
— Нет, — сказал он, гладя ее по волосам — темным, падающим на плечи, высвобожденным из-под платка. «Я ведь думал, счастье мое, что теперь вас долго не увижу. Как я скучал, как скучал, — он зарылся лицом в теплые, пахнущие свежестью волосы и шепнул: «Пойдем».
Ее сердце билось рядом, совсем рядом и под его рукой она была вся — будто сделана Всевышним для него, только для него одного. «Я не могу, — сказал Степан, потом, уткнувшись ей в плечо, — я не могу без тебя. Никогда не смогу. Ты — мой дом».
Девочка проснулась на исходе ночи, и чуть потянувшись, зевнув, вдруг насторожилась. В комнате был другой запах, — она повела носом, — тот, что она уже знала, но другой. Она чуть поерзала в колыбели.
— Тихо, — Степан чуть приподнялся и остановил Эстер. «Лежи, счастье мое. Я сейчас ее принесу».
Дочь почувствовала знакомые, сильные руки, и, устроившись в них, сонно сказала: «Папа…»
Он подал Мирьям жене, и, обняв их обоих, ласково шепнул: «Вы спите. Я тут, я с вами, и так будет всегда».
Пролог
Побережье Тихого Океана, осень 1587 года
Волк поднял на руки сына, и, посмеиваясь, сказал: «Ну что, Данило Михайлович, пойдем, посмотрим, какой корабль мы построили!»
— Большой! — весело сказал русоволосый, высокий мальчик. Михайло взглянул в глаза ребенка — голубовато-зеленые, ровно морская вода, что плескалась совсем рядом с ними, и серьезно согласился: «Большой».
Лесистые, еще зеленые холмы окружали уединенную бухту. Волк поставил сына на ноги и сказал: «Ну, давай сам, а то матушка тебя устала уже на спине носить». Данило опасливо потрогал ногой землю и посмотрел на отца — просительно.
— Нечего, — рассмеялся Волк.
Гриша вышел на палубу, и,
Шлюпка пахла свежим деревом и Волк, проведя ладонью по борту, восхищенно заметил:
«Ну, Григорий Никитич, не знал я, что еще и корабли умею строить».
— То жена твоя все, если б не рассказы ее, вряд ли мы бы такое сделали, — ответил Гриша.
«Местные же, сам видел, ихние лодки только для рыбалки и годятся».
— Думал я, — сказал Волк, сажая сына на плечи, — что в том озере рыбы много, а тут понял, Гриша, что и не знал, сколько на самом деле ее бывает.
Со склона холма доносился запах дыма. На расчищенном участке были видны очертания поля.
— Тайбохтой уж к вечеру вернуться должен, с юга, — озабоченно проговорил Григорий Никитич.
«Уж и не знаю, ежели мы сейчас посеем, — будем весной с урожаем-то, али нет. Не поймешь, какая тут зима».
— Мягкая зима, сам же видишь, океан рядом, и какой огромный, — уверил его Волк и крикнул двум женщинам, что пахали землю: «Что с обедом-то у нас?».
Федосья распрямилась и ответила: «Пошел бы, Михайло Данилович, и сам бы посмотрел, авось не сломаешься».
Волк усмехнулся и, пощекотав Данилку, сказал: «Строгая у нас матушка, понял?».
В большой, крепкой, избе вкусно пахло печеным мясом.
— Щей хочется, — тоскливо сказал Гриша, принимая от жены огромный ломоть оленины. «И хлеба вон, сколько не ели».
— Летом следующим поедите уже — Волк дал Данилке, что сидел у него на коленях, большую кость и велел: «Грызи, только осторожней».
— Я сам, — Никитка потянулся к отцовскому куску: «Дай мне!»
— Ну, дай ему, Василиса, — вздохнул Григорий Никитич, — а то он сейчас нытьем своим всех изведет. Пусть уже правда, сам есть начинает, большой парень уже, скоро два годика.
Федосья вытащила из печи томленую рыбу и, сев за стол, сказала: «Все же хорошо, что я Евангелие у батюшки Никифора взяла, вы оба читать уже умеете, писать — тако же, детей научите. Поняла, Василиса?».
Та улыбнулась и потрепала Никитку по русой, кудрявой голове: «Научим, конечно».
— Местные приходили, — Гриша потянулся за рыбой, — спрашивали, когда уже ковать начну.
Железо есть у них, с юга его за меха привозят, а кузниц — нет.
— Ну, Григорий Никитич, — заметил, потягиваясь, Волк, — у тебя отбоя от людей-то не будет, коли так. Смотри, вы тут еще их язык выучите.
— Да вон, Василиса, — Гриша кивнул на лавку, где жена укачивала сонного Никитку, — уж бойко с ихними бабами болтает.
— Дай-ка, — Федосья потянулась за сыном, — у этого тоже глаза уже слипаются. Сейчас уложим их, и в амбары пойдем, посмотрим, что у вас с припасами-то.