Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Шрифт:
— А правда, что Ермак, как погиб, так птицей обернулся, и парит сейчас над землей? — мальчик, — лет семи, — сощурил темные глаза. «Мне отец говорил — следит атаман с небес, и если где кого обижают, так он спускается, и обидчика наказывает».
— Вот, — крикнул кто-то из детей, — а ты меня в снег толкнул на дворе. Сейчас атаман Ермак прилетит, и плохо тебе будет.
— Обижать никого не надо, — улыбнулась Федосья, — Иисус нам заповедовал любить друг друга. А Ермак Тимофеевич, — она перекрестилась, — в обители небесной пребывает, вместе с праведниками, и нам надо за
Яков Чулков, что стоял, прислонившись к двери большой горницы, усмехнулся. «Вот что за сказочки сия инородка-то рассказывает».
— Сие не инородка, — обернулся Григорий Никитич, что ладил для батюшки скамью, — а Федосья Петровна Волк, жена Михайло Даниловича, что тебя на Тоболе встречал.
— Жена, — протянул Чулков. «Тут таких жен, я смотрю, полная крепостца — сегодня одна, завтра другая».
Гриша отряхнул руки и распрямился во весь рост, презрительно оглядев юношу. «Сие жены венчанные, православные христианки, — холодно сказал он, — так что ты руки свои к ним не тяни».
— А ты мне не тыкай, холоп, — Чулков покраснел. «Я воевода сибирский!».
— Не ты, а брат твой старший, — поправил его Гриша. «А я отродясь, холопом не был, я человек свободный, исконный насельник сибирский, Григорий сын Никитин, по прозванию Меншик, как хочу, так и разговариваю с тобой».
— Не зарывался бы ты, кузнец, — угрожающе сказал Чулков.
Гриша аккуратно поставил скамью на место, завернул свой инструмент в оленью шкуру, и, оглянувшись, взяв у печки кочергу, завязал ее узлом.
— А это уж я сам решу, Яков Иванович, — что мне делать, а что — нет, — сказал Григорий Никитич, и вышел, бросив кочергу под ноги Чулкову.
Волк отступил и полюбовался своей работой — банька вышла на славу, почти как та, что ставил он для себя. Михайло провел ладонью по свежим, остро пахнущим деревом стенам и услышал сзади голос Данилы Чулкова.
— Веников-то и нет, Михайло Данилович, а что за баня без веника? — воевода повел носом.
«А помыться надо, вон, Чистый Понедельник скоро, как грязным в Пост-то Великий быть?
— Можно в Тюмень гонца отправить, Данило Иванович, — усмехнулся Волк. «Тут дня четыре, али пять пути, не боле. Кого из наших ребят пошлю, они дорогу хорошо знают, не потеряются. У хозяйки моей с лета тех веников уйма заготовлена, в сенях лежат.
— Ну, за одним-то веником человека гонять, — неуверенно сказал Чулков. «И вон мороз, какой, вчера ночью круги около месяца были, и похолодает еще, хотя куда, казалось бы?
— Есть куда, — уверил его Волк, и добавил: «Окромя веников, нам много чего надо еще, я вон записал, — он потянул из кармана полушубка лист бумаги.
Чулков опешил. «Ты что, грамотный, что ли? — удивленно спросил он.
— Ну, не сильно, — Волк покраснел, — однако читать умею, и писать — тако же, с батюшкой нашим занимался, и хозяйка моя помогла.
— Где ж ты грамотную женку себе нашел? — улыбнулся Чулков, когда они уже стояли у большой, свежесрубленной воеводской избы.
— Московская, как и я, — коротко ответил Михайло. «И вот еще что, Данило Иванович — плотник я неплохой, сами видели, печь — тако же
— Ну вот, с гонцом и позовем, — приговорил Данило Иванович и добавил: «Пойдем, Михайло Данилович, за трапезу, как мы оба с тобой вдовцы соломенные, вместе веселее».
— Когда хозяйка-то ваша приезжает? — спросил Михайло, уже сидя за большим, пахнущим смолой столом.
Чулков усмехнулся. «На сносях была, как мы отправлялись, уж не стал я ее зимой, в морозы, сам-четверт через Большой Камень тащить. Летом следующим приедет, тогда и на дитя новое посмотрю, а то не знаю, — сын народился, али дочка. Трое сыновей-то есть уже, можно и девку родить, тем более тут женихов, как я вижу, много ходит, — мужчина разгрыз крепкими зубами оленью кость и спросил: «У тебя-то дети есть?»
— Да я опосля Троицы повенчался только, — расхохотался Волк, — куда там!
— Все равно, — серьезно заметил Чулков, облизывая пальцы, — нам сейчас воинов много надо будет, бабам без передыху рожать придется».
— Вы сначала баб привезите, — Михайло потянулся за куском свежевыпеченного хлеба и рассмеялся: «А то муку захватили с собой, а о женах — не подумали».
— Как говорили с боярами на Москве, — усмешливо заметил Чулков, — кто-то и молвил: «Из Разбойного приказа мужиков забрали, а баб надо по срамным домам искать — славные-то пары получатся».
— Что было, Данило Иванович, — то прошло, — угрюмо сказал Волк, — мы теперь люди честные, и не вернется сие более.
— А все равно, я приказал, что у вас, в Тюмени, что в Тобольске, тут, — Чулков обвел рукой стол, — остроги возводить. Пригодятся, Михайло, поверь слову моему. Нет еще такого татя, чтобы ремесло свое бросил.
— Ермак Тимофеевич судил нас по тем делам, что мы тут делали, — тихо проговорил Волк, — а не по тому, чем мы на Москве занимались.
— Ермак Тимофеевич, — Чулков перекрестился, — упокой, Господи душу его, людям доверял сверх меры. А я судить по-другому буду, Волк — мужчина сцепил пальцы и, повертев ими, вдруг заулыбался: «Однако и вы такие нужны — не сыновей же хороших семей боярских под сабли да стрелы татарские отправлять. Пусть лучше холопская кровь льется-то».
— Да, — угрюмо проговорил Волк, — ваша, правда, Данило Иванович, — он налил себе в оловянную кружку водки и выпил одним залпом.
Над Турой стояло маленькое, высокое, морозное солнце. Вода в большой проруби, откуда брали воду для крепостцы, казалась черным, бездонным зеркалом. Федосья расстелила на льду холсты и стала колотить их вальком.
Аграфена Ивановна, что стирала рядом с ней, вдруг приостановилась и тихо прошептала что-то девушке на ухо.
— А ты не балуй, — строго сказала Федосья. «Как муж твой в отъезде, нечего по улицам-то бегать. А то вон — вместо того, чтобы хозяйством заниматься, стоите цельными днями супротив избы воеводской и языками молотите. И ведь ладно летом, а ведь мороз какой на улице, а вам все нипочем. Думаете, у москвичей там медом намазано?