Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Шульман Нелли

Волк прожевал, и, выпив меда, стал говорить.

Выслушав его, Никифор вздохнул, и, погладив бороду, сказал:

— Труп мы тебе к той неделе подберем, сие дело простое, — рыжего мальчишку лет пяти найти.

Тако же и с палачами договоримся, в бумажке им кое-чего отнесем, не в первый раз, — он подмигнул Волку и посерьезнел. «Однако ж ты скажи мне, Михайло Данилович, сие ж не кол, о коем ты говорил — сие виселица. Кто парнишке этому будет зелье сонное давать, и, главное самое, — он поднял палец, — кто его подменять-то будет?

Там же все на виду, пол-Москвы на сию казнь смотреть будет, ты же наших людей знаешь, — Никифор скривился, как от зубной боли.

— Там не простой помост выстроят, — Волк положил себе еще кусок мяса и заметил: «Сочное, ты его что, в уксусе держишь?»

— С можжевеловыми ягодами, — Никифор помедлил, и, наконец, улыбнулся: «Ах, вот оно как.

Плотника с собой привез, знакомца нашего?»

— Плотник сам приехал, — Волк отодвинул тарелку и сказал: «Давно я так хорошо не трапезовал, спасибо тебе, Никифор. А что толпа там, у Троицкой церкви будет, сие нам только на руку — вона, помнишь же ты, как сей плотник Шуйского покойного с плахи спас? Вот так же и здесь».

Никифор налил им еще меда и задумался. «Михайло Данилович, — наконец, проговорил он, — так знакомец наш общий в сей тайник не поместится, уж больно он человек видный».

— А не он там лежать будет, — Волк поднялся, и, пожав руку Никифору, напомнил: «Ты народ-то собери, я завтра опосля вечерни появлюсь».

Уже поднимаясь по лестнице, он почувствовал сладкое дуновение цветов — девушка стояла, прислонившись к косяку двери, покраснев, комкая в длинных, белых пальцах кончик косы.

— Как тебя зовут-то, дочка? — ласково спросил Волк.

— Василисой, — она подняла глаза и Волк, улыбнувшись, сказал: «Я твою матушку знавал, покойницу. Ты ровно она — красавица. Доброй ночи тебе, дочка».

— И вам — тако же, — закрасневшись, прошептала девушка.

Он вышел в серый, предрассветный туман, и, склонив голову, тихо присвистнул. Волк услышал тяжелые шаги и чуть слышно рассмеялся: «Издалека тебя видно, Федор Петрович.

Ну что там, у Троицкой церкви?»

Федор сплюнул в ручей и сочно сказал: «Набрали безруких, топора в жизни не видели.

Десятник, как посмотрел на меня, так перекрестился, слава тебе, Господи, говорит, хоша один работать может, и то хорошо».

Они медленно пошли рядом вверх, по течению ручья. «Не узнают тебя? — наконец, спросил Волк. «Ты ведь мужик у нас заметный, Федор Петрович».

— Князь Пожарский со свитой вечером мимо проехал, — Федор холодно рассмеялся, — весь соболями обвешан, с головы до ног, и в шлеме с каменьями драгоценными. Смотрел, смотрел, да и дальше направился. Кто ж на Москве холопов-то замечает, Михайло Данилович?

Волк вдохнул свежий, прохладный воздух раннего утра, и, зевнув, сказал: «Сие верно, Федор Петрович».

— Ладно, — Федор потянулся, разведя огромные руки, — пошли в гнездо мое родовое, матушка, небось, там уже, Марью учит щи

варить.

— Вряд ли щи, — задумчиво ответил Волк, и они исчезли в густой, белесой дымке, что висела над Чертольским оврагом.

Он стоял на берегу огромной, величественной реки. Низкие берега заросли лесом, и Федор, посмотрев вокруг, присвистнул: «Вот на том острове, маленьком, и надо крепость ставить — тогда сюда никто не сунется. Набережные, — он присел на какое-то бревно и достал альбом с карандашом, — каменные, вон там — он прищурился, — верфь сделать, Арсенал, как в Венеции.

Он начал набрасывать план будущего города. «Три улицы, да, — пробормотал Федор. «Пусть ведут от реки на юг, а там еще речушки есть, их тоже — в камень оденем. Получится, как в Амстердаме.

— А верфь, — он задумался и посмотрел вокруг, — тут надо что-то высокое строить, чтобы с реки сразу видно было. Со шпилем. И на той стороне, в замке, собор поставить, только не с куполами. Тут все другое должно быть, — он улыбнулся, и, поднявшись, зачерпнув воды из реки, выпил. «Сладкая какая, — подумал Федор, и выпрямился — с недалекого моря дул свежий, легкий ветер, пахло солью и он, раскинув руки, оглянувшись на рисунок, сказал:

«Хорошо!»

— Хорошо, — пробормотал Федор, и, не открывая глаз, потянулся за тетрадью. Закончив рисунок, он хмыкнул и улыбнулся: «Я, как Федор Савельевич покойный стал — что думаю, то и черчу. Господь его знает, где то место, кое я во сне видел, может, и нет его. А все равно, — он полюбовался планом, — красиво».

В дверь тихонько постучали и Федор, зевая, одеваясь, сказал: «Сейчас, сейчас».

Он принял внука от Марьюшки, и, поцеловав мальчика, вдохнув сладкий, младенческий запах, сказал: «Я с ним побуду, сытый же он?»

Девушка кивнула, и шепнула, поднявшись на цыпочки: «Петруша в Кремле уже, с утра самого, а Михайло Данилович спит еще. Марфа Федоровна велела мне в поварню спускаться, мы с ней готовить будем».

— Ну, готовьте, — усмехнулся Федор, — а мы с тезкой тут порисуем. Порисуем, да? — он оглянулся, — спал он в бывшей горнице младшего сына. «Тут у нас и краски есть, Федор Петрович, — сказал он, усадив мальчика на пол. «Сейчас доску возьмем, и повозимся с ними.

Измажешься весь, правда, — Федор стал раскладывать перед ребенком баночки с красками, — ну да матушка тебя помоет потом».

На поварне пахло травами. Марфа обернулась и велела: «Ты садись, я вон чернила с пером принесла, бери свою тетрадь и записывай. Не болел же Феденька у тебя, храни его Господь? — женщина перекрестилась.

— Один раз, еще перед Пасхой, — вздохнула Марьюшка. «Простыл, должно, али продуло его, солнце-то пригревало, а ветер — еще холодный был. Жар был у маленького, три дня, так жалко было его. Плакал, все заснуть не мог, — она потянула к себе тетрадку и добавила:

«Уксусом его обтирала, разведенным, правильно же, бабушка?»