Вендиго (сборник)

Блэквуд Элджернон Генри

Наклонившись над его плечом, я увидел, что он тычет палкой в лежащего уткнувшись лицом в песок мужчину. Это был труп крестьянина. Свид немного развернул его, но голова осталась в прежнем положении. Похоже, этот человек утонул несколько часов назад, и его тело прибило к нашему острову незадолго до рассвета — как раз тогда, когда Свид вышел из своего сумеречного состояния.

— Знаешь, надо его похоронить как полагается.

— Само собой, — ответил я, ощутив легкий озноб: что-то в облике этого бедняги меня насторожило.

Свид как-то странно на меня посмотрел и стал спешно спускаться к воде. Я нехотя полез за ним, машинально отметив про себя, что бурное течение привело одежду утопленника в беспорядок: его шея и часть торса были обнажены.

На

середине склона мой друг внезапно остановился и предостерегающе поднял руку; но я, видимо, слишком резко затормозил или оступился и, не удержав равновесия, сильно толкнул его в спину, — Свид инстинктивно отскочил — через секунду мы оба шлепнулись на плотный песок, подняв ногами тучи брызг и нечаянно задев труп…

Свид издал болезненный крик, а я отпрянул, будто в меня выстрелили: как только наши ботинки коснулись утопленника, раздался громкий гул — гудело сразу нескольких гонгов — и одновременно в небо взвились сотни незримых крылатых существ; гул и шелест бесчисленных крыльев становились все слабее и слабее, пока не утихли вдали. Судя по всему, мы спугнули целый сонм потусторонних тварей, оторвав их от какого-то неведомого, но явно приятного действа.

Свид вцепился в меня, я — в него, и, пока мы приходили в себя, очередная волна накатила на труп, — на этот раз воде удалось вырвать его ноги из плена цепких корней; потом та же волна, откатившись, развернула и верхнюю часть утопленника: бледное распухшее лицо теперь смотрело в небо.

Мертвое тело покачивалось в нескольких дюймах от края заводи, в любой момент его могло унести течением.

Свид крикнул что-то — я сумел разобрать только «похороним как полагается» — и бросился было к воде, но вдруг рухнул на колени, закрыв ладонями глаза. Я подбежал к нему и… и тоже увидел это…

Вода, непрерывно раскачивавшая и вертевшая труп, на миг развернула его так, что нам стали видны и лицо, и шея, и грудь. И что же? Все тело было испещрено маленькими, безупречно круглыми ранками — точными копиями тех воронок, которые мы обнаружили на песчаном теле острова.

— Это их следы! — услышал я сдавленный голос моего друга. — Их чудовищные отметины!

Когда я отвел взгляд от мертвенно-бледного лица Свида и посмотрел на реку, течение уже успело отнести тело на быстрину, теперь достать его было невозможно. Вскоре оно стало едва различимым, и волны играли им, как хотели, словно с отдавшейся в их власть выдрой.

Возмездие

Случись эта история столетие назад, и тогда Хеммеля могли предать мучительным пыткам, повесить или четвертовать, но в наши дни судебные эксперты-психиатры, вероятно, признали бы его невменяемым. У него было две странности: одна — физическая, другая — душевная. Физическая заключалась в том, что в свои сорок пять он был сед, как дряхлый старик, душевная же, более любопытная, сказалась в радикальном перерождении его личности. В упомянутом возрасте Хеммель унаследовал значительное состояние: зная, что он потворствует себе во всех слабостях, любит наслаждения, окружающие, естественно, предполагали, что этот сибарит будет жить в свое удовольствие, но все свои деньги тот стал тратить на благотворительные цели, а сам жил в крайней бедности, если не сказать — нищете. Разойдясь с прежними друзьями, он прожил двадцать лет в полном одиночестве, в одной-единственной комнате, даже не пытаясь оправдать свое странное поведение. На себя тратил ничтожную малость, лишь бы не умереть с голоду, все остальное раздавал. И объяснялось это не сознательной филантропией, религиозными соображениями и, уж конечно, не любовью к ближнему. Сам Хеммель не снисходил до объяснений, лишь однажды, когда я встретил его больного, истощенного, почти при смерти и посоветовал обратиться к доктору и больше о себе заботиться, он сказал:

— Я должен поступать так, как поступаю, — и, покачав седой головой, добавил: — Не то я буду обречен на вечные муки. Возможно, я уже обречен…

Меня сильно встревожило выражение

его глаз. Порочное, как сочли бы многие, лицо Хеммеля было искажено невыразимым ужасом; тогда он мне показался совершенно затравленным человеком. Однако в тот раз он выжил и, несмотря ни на что, не изменил своего образа жизни. Хеммель протянул еще долго. И до самого конца жил тяжело и мучительно. Денег, оставшихся после его смерти, не хватило даже на гроб.

— Я должен был поступать так, как поступал, — шепнул он мне на смертном одре, — ведь это были не мои деньги. — И перед тем как его глаза окончательно сомкнулись и его душа покинула этот мир, успел добавить: — Я обречен на вечные муки.

Его сирота-племянник вот-вот должен был достичь совершеннолетия. Через месяц его опекуну, сорокапятилетнему тогда Хеммелю, предстояло дать отчет о состоянии, вверенном его попечению и уже наполовину им растраченном. По условиям завещания в случае преждевременной смерти племянника все права на наследство переходили к нему. Это натолкнуло его на ужасную мысль. Поначалу он с ужасом ее отверг, потом стал как бы не всерьез ее обдумывать, и, наконец, она так прочно укоренилась в его уме, что невозможное стало казаться возможным. До окончательного решения оставался всего один шаг, и Хеммель сам не заметил, как сделал его. Совместная прогулка в горы явилась удобным случаем для осуществления ужасного замысла: оставалось только выбрать подходящее место и слегка подтолкнуть племянника; в случае неудачи этот толчок можно было объяснить случайностью. Итак, в августовский полдень они вдвоем пробирались вдоль хребта Ротванд…

Подобные дни, казалось, самой природой созданы для беззаботного счастья и веселья: сверкающее солнце, цветы, белоснежные вершины на фоне лазурного неба, звон колокольчиков на шеях пасущихся далеко внизу коров — все это порождало почти детскую радость. Сказочно красивые горные пейзажи приводили юного Эрика в детский восторг. Он обожал эдельвейсы, но эти цветы избегают травянистых склонов — обычно они растут в холодных слоях воздуха, поднимающихся из глубоких, сумрачных пропастей. Наверное, это было ребячеством — искать на высоте семи тысяч футов эти роковые цветы, но в сердце юноши кипела радость молодости, и, не слушая предостережений дяди, он шел по самой кромке обрыва.

Он даже не подозревал всего ужаса своего положения, да и откуда ему было знать, что по пятам за ним следует сущий дьявол в облике человеческом. Поджидая удобного случая, Хеммель с почти маниакальной ненавистью следил за своей добычей. Ненависть эта, однако, была почти безличной — порожденная воспоминаниями о долгих годах труда, о бремени ответственности, о заботах и тревогах, принесенных ему опекунством, она к тому же усугублялась ужасным искушением, которое он испытывал, глядя на парня. Его извращенная, мрачная душа находила странные оправдания для задуманного им убийства.

Кристально прозрачный воздух вызывал в нем почти дьявольское раздражение. Он предпочел бы, чтобы все крутом застилали низкие облака и туманы, ибо хорошо знал, какой увеличительной силой обладают современные бинокли — вполне могло статься, что какой-нибудь зевака наблюдает сейчас именно за этим местом. Как и рассчитывал Хеммель, подходящий случай скоро представился; долгие недели, денно и нощно, он старался крепить свою решимость, и в нужный миг его жестокое сердце не дрогнуло. Выношенный в душе замысел осуществляется, когда настает время, почти мгновенно. Желание, многократно исполнявшееся в воображении, осуществляется импульсивно, без каких бы то ни было раздумий или приготовлений, убийца оправдывает себя доводом: «Я просто не мог не исполнить задуманного, это было сильнее меня». Слегка подтолкнуть идущего впереди юношу было так тривиально просто, что казалось чем-то почти естественным, само собой разумеющимся: всего-то и делов — неловко взмахнуть рукой, будто теряешь равновесие, и вот уже молодое тело зашатаюсь, упало и заскользило к краю пропасти, зияющей шестью футами ниже.