Венецианский бархат
Шрифт:
Они пришли с Севера, эти мужчины, которые делали быстрые книги. С собой они принесли маленькие острые инструменты, годившиеся только для книг. Каждый из этих инструментов производил кусочек слова. Каждое слово становилось частью страницы, и так далее.
Однажды отец взял меня с собой, чтобы посмотреть, как эти мужчины с Севера работают над быстрыми книгами. Они делали их в немецком fondaco у моста Риальто. Я должна была ждать внизу, пока отец поднимется наверх и узнает, можно ли мне войти и посмотреть на их работу.
И вот я сидела на ступеньках моста и глядела на стекла третьего этажа, и вдруг заметила лицо, которое показалось мне знакомым, хотя раньше я никогда не видела его.
Я ощутила дрожь, которая начинается в затылке
Я не стала дожидаться отца и взбежала по лестнице в самое сердце fondaco. Почему-то я знала, куда надо идти, хотя никогда не бывала здесь прежде. Отец очень удивился, увидев меня. Он стоял рядом с тем человеком, лицо которого я увидела, а тот улыбался и улыбался, но тоже стал бледным, как свернувшееся молоко, завидев меня. У него были светлые, как у цыпленка, волосы, а одевался он строго и чопорно, будто в новый сосновый гроб. Я подняла правую руку, прося их обождать, пока переведу дыхание. Они дали мне отдышаться, а потом я заговорила.
Отец сказал: «Познакомьтесь с моей…», но я остановила его, взяв за руку. Я сказала так быстро, как только могла, и слова водопадом хлынули у меня изо рта:
– Нет, нет! Видишь, мы должны быть вместе. – С этими словами я поднесла ладонь к лицу мужчины, словно флаг, который говорит: «Люби меня».
– Да, – сказал человек с Севера, и в его голосе я услыхала скрип снега, сосновых деревьев и шорох языков пламени.
Я заметила, что он всего на несколько лет старше меня, и это показалось мне очень правильным. А потом и он тоже поднял ладонь своей правой руки, словно рыба, подставляющая плавник, или флаг, который говорит: «Да».
Отец перевел взгляд с меня на него и обратно, а потом вдруг постарел за два прыжка блохи. Казалось, он забыл о лошадях и занятиях любовью навсегда, и теперь настал мой черед.
А затем лицо отца расплылось в белозубой улыбке, словно пенная волна перед носом лодки. Я сразу догадалась, отчего он выглядит таким довольным. Потому что в этом торговом городе мы продаем то, что любим, и отец понял, что теперь может продать своего ребенка, то есть меня. И моя цена была такова: человек с Севера получит меня, если станет покупать все то, что делается из тряпья, – то, что называется бумагой, – у моего отца, чтобы печатать свои книги, и не будет обращать внимания на стоимость, если хочет заниматься со мной любовью. А я видела, что он хочет этого всем сердцем.
И я тоже, если с ним.
За то время, которое понадобилось моему отцу, чтобы привезти полную лодку бумаги в дом людей с Севера, я обручилась с человеком, чье лицо было мне знакомо, хотя раньше я его никогда не видела.
Венделин фон Шпейер писал падре Пио:
…я не забыл о том, что Вы просили нас рассказать Вам все о Венеции. Итак, вот они, мои впечатления. Пока я пишу по-немецки, но на самом деле мой итальянский стал во много раз лучше, и по причинам, о которых Вы легко бы догадались, если бы увидели мое лицо… но вернемся к Венеции!
Как сравнить ее со Шпейером? Шпейер – это кроткая маленькая монахиня. Венеция – прекрасная пиратка. Перед тем, как мы приехали сюда, нам говорили, что венецианцы – распутный и непристойный народ, но, на мой взгляд, они полны не столько плотских пороков, сколько любви к вещам. Мне кажется, они готовы продать душу за специи, краски, ароматические масла и соли из Египта, меха и рабов из Татарии, мягкую шерсть и обработанные металлы из наших северных земель. Я еще не видел города, в котором бы так процветало физическое вожделение к самым разным вещам! И даже если они не нужны Венеции, она все равно любит понянчить их в руках, пока они проходят через нее. По закону каждый мешочек корицы, каждый стручок перца, каждый слиток золота, проходящий через Венецию,
Она (потому что Венеция более женственна, чем любой другой город, пусть даже и не совсем благородна) превратилась в хранилище драгоценных и съедобных товаров. И еще вещей столь экзотических форм, что можно только гадать об их происхождении и назначении. Каждый день я встречаю овощи, которые мне незнакомы, и ткани, представить которые не мог в самых сокровенных мечтах. Даже скромные тыквы нарезаются спиралью, на воздушные дольки, просто ради удовольствия. Когда я отправляюсь на прогулку со своей невестой (Да! Я не могу устоять перед искушением и не вставить эти сведения в середину моего отчета о Венеции: я скоро женюсь!), то мы часто заходим на рынок, чтобы она могла рассказать мне еще что-нибудь о городе.
«Риальто – наш университет», – говорит она, называя меня студентом, а себя – учителем. Тут она смеется и застенчиво добавляет: «Но в других вещах учителем будешь ты». Едва успев пролепетать эти слова, она заливается румянцем и закрывает свои огромные глаза маленькими ладошками. Я обнаруживаю, что тоже краснею, но в моем теле сталкиваются и бушуют волны удовольствия.
Учитывая, сколько всяких экзотических товаров каждый день появляется у них на прилавках, венецианцы полагают себя персонажами какой-либо восточной сказки, этаким хитрым Синдбадом, таинственным, как гяур… но у всех у них этот ориентализм принимает форму загадочной апатии. Они спят дольше любой кошки и считают ниже своего достоинства прийти меньше чем на час позже на назначенную встречу, зевающие и печальные. Они нисколько не стыдятся прислать мальчишку-посыльного и передать, что слишком утомились и вовсе не придут.
Все встало на свои места, когда Люссиета объяснила мне сегодня, что венецианцы изнурены – пропитаны насквозь – этими коллективными мечтами о Востоке, которые завладели (безо всякого их участия, разумеется) их воображением по рассказам путешественников, но, главным образом, как мне представляется, благодаря ароматам и запахам специй на рынке, проникающим в их обоняние и вызывающим чужеземные удовольствия в их мозгу.
Сегодня утром мы стояли на причале, наблюдая, как убегают к горизонту торговые галеры. Моя невеста объяснила мне во всех подробностях (она хорошо знакома с жизнью города), каким образом венецианцы, никогда не покидающие свои роскошные гондолы, отправляют в путешествие вместо себя свои деньги. Например, плавание в Александрию и обратно приносит инвестору тысячу процентов прибыли. Еще более характерным примером является торговля полезными товарами, тем же железом и лесом, ради живописной и картинной роскоши. Я буквально вижу, как надежды и состояния доброй половины Венеции плывут по морю или трясутся на спине верблюда в двадцати днях пути к востоку от Византии. (В конце концов, кораблестроители иногда не спят! Сознавать это приятно.)
Когда Вы просили меня описать город, думаю, Вы имели в виду то, как он выглядит. Дома венецианцев ничуть не похожи на все прочие. Они напоминают корабли, всегда готовые совершить вояж в Алеппо или Дамаск! Вы не просто входите в дом венецианца, вы поднимаетесь на его борт. А внутри видите, как солнечные блики, отражающиеся от поверхности волн, пляшут на его стенах, и тогда кажется, будто вы спустились в какой-то подводный город.
Все это, конечно, очень необычно и диковинно. Но мы с Иоганном полагаем, что устроились здесь весьма недурно. Ваш совет оказался нам чрезвычайно полезен, падре: венецианцы выстроили отличный fondaco в Риальто для своих уважаемых немецких партнеров. И впрямь, все купцы Tedeschi должны останавливаться только там – пожалуй, еще и для того, чтобы исключить любую контрабанду или открытие частных предприятий без налогообложения. Именно там мы и начали свое дело.