Венера без лицензии
Шрифт:
– Меня не интересует, что ты сделаешь, но лучше скажи правду, и тогда ничего делать не придется.
Вернулся извращенец с пузырьками в руках.
– И перекись нашлась.
Близорукий взял пузырьки и поставил их на пол у ног.
– У тебя еще есть время сказать все, что знаешь.
Она не обучалась драматическому искусству, но постаралась сыграть как можно естественнее – завопила во всю глотку. Вопль – естественная реакция женщины, которая не понимает, чего от нее хотят, и испытывает ужас. На самом деле она все понимала и не испытывала никакого ужаса. Единственное, что она испытывала, – это глубочайшее
Итак, она завопила, но тут же почувствовала, что рот полон ваты, а мутант силой пригвоздил ее к стулу.
– Повторяю: у тебя еще есть время сказать правду. – Близорукий уселся к ней на колени, чтобы помешать ей вскочить. (Она вдруг осознала, что стоит за этим близоруким взглядом: он садист в самом прямом смысле слова). – Я бы мог оглушить тебя, а потом вскрыть тебе вены, – вот полиция бы позабавилась! Но подумай сама: если то тут, то там они будут находить женщин с перерезанными венами, что из этого получится?
Голос у него стал тягучий и томный, но ей не было страшно, только противно.
– Ты мне нужна живая, пока можешь говорить. В последний раз предупреждаю: если признаешься, я тебя отпущу.
Она передернула плечами и взглядом сказала, что он сумасшедший и что ей не в чем признаваться.
– Сначала сделаю надрез на лбу... Я человек не злой и надрежу высоко, чтобы потом могла скрыть шрам под волосами. – Он протер ей лоб спиртом, как опытная медицинская сестра. – Я не собираюсь делать тебе больно, просто изуродую, если не заговоришь.
Она действительно почти не почувствовала боли, и кровь не потекла по лицу, потому что он сразу приложил к порезу тампон с перекисью, а извращенец отпустил ее голову, которую зажал в железных тисках, когда тот резал.
– Если у тебя есть что сказать – кивни, и я вытащу вату, но если ты собираешься повторить мне, что ничего не знаешь, – лучше не трать силы, иначе я рассержусь.
Наверно, этот звук был всего лишь слуховой галлюцинацией, которую она приняла за надежду, но инстинктивно повернула голову к двери, потому что ей почудился звонок.
– Что, звонят? – спросил садист.
– Нет, – ответил извращенец. – Это она, наверное, ждет кого-то, вот ей и показалось.
Он задумался, держа нож очень близко от ее лица, и она сумела прочесть на рукоятке название известной марки ликера – значит, рекламное изделие. А ее мучитель тем временем подумал, что у педерастов, конечно, развита интуиция, но так же верно, что они склонны к истерии.
– Если б она кого-то ждала, то он бы уже пришел, успокойся. Эта сука знает о прошлогодней пленке, может, она даже у нее, и в конце концов все нам скажет. – Он протер ей спиртом левую щеку. – Сейчас я тебе так разукрашу щечку, что ни одна пластическая операция не исправит. Ну что, будешь говорить? – Он подождал, сверля ее взглядом, потом сделал надрез и прищурился за стеклами очков, как прилежный ученик, любующийся красиво написанным предложением в тетрадке. – Вообще-то нам от того, что ты знаешь, ни жарко ни холодно, передай это своим друзьям, если они у тебя есть. Но я из принципа заставлю тебя сказать правду: скажи все – и на этом остановимся. – Он приложил тампон к порезанной щеке, но это не помогло: струйки крови побежали по шее, по груди, до самого живота. – Так будешь говорить или продолжим?
4
Сначала
Их обсерватория находилась под навесом, а навес был прикреплен к крыше низенького полуразвалившегося строения – такие часто рисуют в книжках для малышей; развалюху обступали деревья с мелкими светлыми листочками, составляющие идеальный барьер, потому что извне за ними ничего нельзя было разглядеть, а изнутри – все. Внутри развалюхи спал, положив голову на стол, здоровый деревенский парень. Они дали ему пять тысяч, и это отбило у него всякую охоту интересоваться развитием событий. Тропинка длиной примерно в сто метров вела к дороге; в этом направлении они и развернули «Джульетту», а сами, облокотившись на багажник, заняли наблюдательный пост под сенью деревьев, слегка продуваемой благословенным ветерком.
– Вошла? – спросил Давид.
– Да. – Он протянул ему бинокль.
Но смотреть теперь уже было не на что, перед глазами дыбилась только серо-голубая громада посреди зеленого моря полей, а на заднем плане в летнем мареве сверкал Милан. Отсюда можно сделать неплохой рекламный снимок, надо бы предложить это владельцам «Улисса».
Проехал грузовик, за ним мотороллер – и дальше тишина.
– Кажется, он направляется к дому, – заметил Давид.
– Кто?
Но он и сам уже увидел: на дороге показался «Мерседес-230», притормозил перед небоскребом, въехал на площадку раскаленного бетона и аккуратненько припарковался между белыми разграничительными полосами.
Давид продолжал смотреть в бинокль.
– Я уже видел «мерседес» такого же цвета, наверняка тот самый: в Милане не так много «двухсоттридцатых», и вряд ли есть две одинаковой окраски.
– Где вы его видели?
Из «мерседеса» вышел молодой человек довольно мощного сложения; похоже, никуда не торопится.
В голосе Давида послышалось беспокойство.
– В прошлом году, в тот день... с Альбертой.
– Дайте бинокль.
Он внимательно оглядел молодого человека, приближенного биноклем на расстояние пяти метров: многим он показался бы свойским парнем, но ему, медику, – нет. Худший тип преступника из всех существующих – тот, что не внушает подозрений.
– На автостраде я видел его раза два, пока не приехал в Сомалью, потом, когда возвращался в Милан и Альберта плакала, он все время держался сзади. А в Метанополи, уже один, я проехал мимо него, он, кажется, собирался остановиться. – Все связанное с Альбертой за год не стерлось из памяти, как будто было вчера. И теперь он понимал, что означала тогда, год назад, эта машина и что она означает сейчас.
Понял это и Дука.
– По виду типичный живодер.
Он положил бинокль на багажник «Джульетты», потому что живодер вошел в подъезд, оставив «мерседес» жариться на солнце.