Венера Челлини
Шрифт:
– О чем вы думаете? – спросила Ева и покраснела.
Когда люди становятся так близки, они начинают ловить мысли друг друга, потому что их больше ничего не разделяет.
– О ключе, – соврал Славка и тут же пожалел об этом.
По лицу Евы пробежала слабая, едва заметная тень, и она сразу заговорила официальным тоном:
– А что вы собираетесь открывать этим ключом? Я не вижу никакого замка!
– В стене есть встроенный сейф, я почти обнаружил его. Еще немного, и я пойму, как устроена эта система. Но… сейф заперт, а ключа нет. Чего-то я не учел… Звякающий
Ева подошла поближе и задумчиво посмотрела на Смирнова.
– Слепой говорил о собаках… – лениво произнесла она. – Денис… Аркадьевич разговаривал с ними. Зачем, как вы думаете?
Славка почесал затылок. Он не знал. Зачем разговаривают с собаками? Просто так… Чтобы они не мешали… или… Вот именно! Чтобы не мешали!
– Ева! Вы гениальная женщина! Я люблю вас! Безумно! Вы даже себе не представляете, как! Едем обратно в Москву! Я все понял.
Глава 17
Громов никогда не видел такого жилища. Огромная комната с высоким потолком была погружена в розовые тона, потому что верхняя часть окон была застеклена красными стеклами. Одно окно выходило на крошечный старинный балкончик, на котором едва могли поместиться два человека. В противоположном от балкона углу была газовая печь, облицованная темно-синим кафелем. Рядом стоял старинный комод красного дерева, над которым висело множество миниатюрных акварельных портретов в рамочках. С акварелей взирали прелестные дамы с тонкими лицами и завитыми локонами у висков. Их плечи утопали в кружевах. Их губы улыбались, а глаза оставались печальными…
Напротив комода у стены стоял вполне современный диван, обитый темным велюром, очень мягкий, с высокой спинкой. Чуть поодаль блестел полированной крышкой маленький черный рояль. Посреди комнаты было еще много свободного пространства, так что большой овальный стол, покрытый бордовой скатертью, терялся в нем. На столе, в высокой вазе с узким горлышком, стояла ветка белой сирени, немного увядшая.
Все здесь было удивительно наполнено жизнью, неповторимым, интимным уютом и памятью; все было на своем месте – и горка, полная фарфоровых безделушек и разрозненных сервизов, и высокий, до потолка, стеллаж с книгами, и темные портьеры – все дышало особым человеческим теплом, словно у каждой вещи была своя история и своя судьба…
В комнате стояла прохладная свежесть, пахло цветами и еще чем-то неуловимо женским. Зимой здесь, наверное, пышет жаром печка, и приятно входить с мороза, снимать в длинной прихожей пальто, пить чай из старинных чашек, смотреть, как за окнами, в лиловом свете фонарей идет крупный частый снег…
Алла Викентьевна имела достаточно средств, чтобы переделать всю эту красоту на современный манер – евроремонт, пластиковые окна, типовая столярка, новый паркет, новая мебель, современные картины на стенах… безликое, убогое жилище.
Громов никогда не бывал у нее дома и не представлял себе, как она живет.
– Игорь Анатольевич,
Он вскочил, поспешил к ней… Кухня тоже была большая, просторная и старомодная. Алла Викентьевна заварила чай в большом чайнике с розовым цветком на боку и хотела, чтобы Громов отнес этот чайник в комнату. Он нес чайник, и ему было так приятно это делать, как никогда в жизни.
Чай был горячий и необыкновенно вкусный, как и все, что они ели – мягкие булочки с вареньем, орехи в меду, засахаренные апельсиновые корочки…
– Вы знаете, чем я вас угощаю? – спросила Алла Викентьевна. – Это все – мои с детства любимые лакомства! Я ужасная сладкоежка! Не могу отказать себе в удовольствии. У меня их в общем-то немного.
– Очень вкусно, – сказал Громов.
И это была правда. Еще он чувствовал, что ему не хочется ничего говорить, как будто между ними уже все было сказано. И вовсе не вчера в офисе, когда они читали это дурацкое письмо, – а давным-давно, может быть, не в этой жизни. Потому что Игорь Анатольевич и Алла Викентьевна так были милы друг другу, так полны оба этим ощущением счастья, которое невозможно пересказать, что трудно было себе представить, как это могло произойти. Ведь они выросли в разной среде, имели совершенно противоположное воспитание, вкусы, образ жизни и образ мыслей. Все у них было разное, а тянуло их друг к другу одинаково.
– Вы были замужем? – спросил Громов.
– Нет, – просто ответила она, не смутившись, без сожаления о том, что ее жизнь складывалась именно так.
– Извините…
Алла Викентьевна рассмеялась. Она ни о чем не жалела – ни тогда, ни сейчас.
– Не извиняйтесь. Мне никогда не хотелось замуж, а я всегда потакаю и угождаю себе.
– А любви… вам хотелось? – спросил Громов, поражаясь своей наглости.
– Любви хотелось… Разве бывает иначе?
Он пожал плечами. До сих пор он не часто задумывался о любви.
– Но любовь и замужество – это очень разные вещи. Так говорила моя мама, и я с ней согласна. А вы?
– Наверное, вы правы, – вздохнул Громов.
Вот он был женат все эти годы. А любви… выходит, не было.
– Вы не верьте людям, которые говорят, что им этого не хочется или смеются над этим. В них злость говорит и обида. Они хотели бы иметь любовь, – а им не дается! То ли Бог их обделил, то ли сами себя… Человек, как бы ни была ужасна его жизнь, всегда молится одной звезде. Ищет в ней тайную отраду.
Над бездной адскою блуждая, Душа преступная порой Читает на воротах рая Узоры надписи святой…Замечательные стихи! Я их с юности запомнила. Вам нравится?
Громов кивнул. Ему нравилось все, что говорила и делала Алла Викентьевна. И стихи ему тоже, конечно, понравились. Хотя в отличие от нее он ни в детстве, ни в юности поэзию не читал. Он вообще не любил читать. Он многого не любил, потому что не понимал. А может быть, он сам себя не понимал?