Венок сюжетов
Шрифт:
Меринос
(неожиданно появляется)
Зачем здесь говорить о смерти?Поверьтемне лично,Что младости не смерть прилична,А радость:Лишь к ней способна младость!Строфокамил
Кто ты, одетый папуасом,Что наш покой посмел нарушить басом?…Меринос снимает с себя голый костюм и является в европейском платье.
Эфиопы
То европеец!..Меринос
Да,Эфиопы
Он нас завоевал!..Строфокамил
Благодарю – не. ожидал!..Меринос велит казнить Строфокамила и венчает Лодырэ с Вампукой.
Занавес.
Как видим, в том, что касается оперы, Лев Николаевич Толстой не был одинок и, пожалуй, во многом прав…
Но и драматический театр тяготеет к кривозеркальному отражению. Даже МХАТ. И мы на некоторое время остановимся на том, что связано с Московским Художественным театром, с его смеховым отражением, с его смеховой культурой, если позволено будет так выразиться.
Художественники во главе со Станиславским и Немировичем-Данченко сами в ту пору, когда основали театр, и долгие годы еще потом были людьми совсем не угрюмыми, а веселыми, живыми и чрезвычайно энергичными. Они первыми стали осмеивать свои собственные недостатки, несообразности своей театральной жизни. И, собственно, капустники, та форма, в которой пародия процветает и сегодня, – они родились именно в недрах Художественного театра.
Станиславский в книге «Моя жизнь в искусстве» вспоминает, как родились капустники. На эти вечера приглашалась сперва избранная, а потом все более широкая публика. Все резвились и смеялись, как дети. Театр стал продавать входные билеты на свои шутейные, пародийные вечера. В 1910 году был первый платный капустник.
Вот описание, которое дает в своих мемуарах Станиславский:
Ставили «Прекрасную Елену» – шутливую пародию на постановку знаменитой оперетки, причем в качестве директора выступал Владимир Иванович, Менелая играл Качалов, Елену – Книппер, Париса – Москвин. Одного из Аяксов – Сулержицкий. На этом же капустнике, по требованию публики, Сергей Рахманинов дирижировал «Танцем апашей», который исполняли Коонен и Болеславский.
Устраивали балаган, причем И. М. Москвин изображал слугу – старательного дурака, вроде Рыжего в цирке, который опускал и поднимал занавес (всегда не вовремя). Он прислуживал фокусникам, подавал им те предметы, которые им были нужны, наивно выдавал секрет трюка, ставил в дурацкое положение самого фокусника. <…>
В том же балагане огромный и могучий Ф. И. Шаляпин, в восточном костюме, боролся с маленьким, коротеньким и юрким Л. А. Сулержицким.<…>
Был и такой номер. Выкатывали огромную пушку. Выходил маленький Сулержицкий в какой-то непонятной иностранной форме из кожи и клеенки. Он говорил длинную речь, пародируя английский язык. Переводчик объяснил, что англичанин предпринимает опасное путешествиена Марс. Для этого его положат в пушку и выстрелят.<…>
А вот еще номер, который произвел сенсацию. На сцене есть вращающийся круг. Внешнюю сторону этого круга обнесли низеньким барьером, какой существует в цирке. Вокруг было поставлено несколько рядов стульев для публики, сидевшей на сцене. А дальше была сделана панорама с рисованным цирком, наполненным толпой народа. Против зрителей, как полагается, был выход артистов и цирковой оркестр над ним. На вращающемся круге стояла деревянная лошадь, на спине которой Бурджалов в костюме наездницы танцевал…,
прыгая через обручи и прорывая их. При этом державшие обручи стояли вне круга на неподвижном полу, а якобы бежавшая лошадь двигалась вместе с вращающимся кругом.
Потом шел номер самого директора цирка, которого изображал я. Я появлялся во фраке, с цилиндром, надетым для шика набок, в белых лосинах, в белых перчатках и черных сапогах, с огромным носом, с черными усами, густыми черными бровями и с широкой черной эспаньолкой. Вся прислуга в красных ливреях выстраивалась шпалерами, музыка играла торжественный марш, я выходил, раскланивался с публикой, потом главный шталмейстер вручал мне, как полагается, бич и хлыст, я щелкал (этому искусству я учился в течение всей недели во все свободные от спектакля дни), и на сцену вылетал дрессированный жеребец, которого изображал А. Л. Вишневский, директор театра.
При этом Вишневский (Станиславский этого не пишет) брал препятствия, на которых были написаны названия очередных спектаклей МХАТа. «Гамлет» – Вишневский перепрыгивал. «Он взял эту преграду!» – аплодировала публика.
В качестве конферансье на этих капустниках впервые выступил и блеснул талантом наш
Это имя, имеющее непосредственное отношение к нашей теме. Никита Балиев был актером МХАТа, не очень известным, выступавшим на третьих, если не на четвертых, ролях. Но вот он выделился на капустниках как талантливейший конферансье, и это стало его основным занятием. Потом капустники перешли в подвальное помещение. Так возник Театр миниатюр «Летучая мышь». Его руководителем стал Балиев, и это один из самых первых и самых интересных театров миниатюр России. Он просуществовал до самой революции. Потом Балиев с частью своей труппы эмигрировал, пытался воссоздать «Летучую мышь» во Франции, в Америке, но это естественным образом было обречено на неуспех. Звездным часом его было предреволюционное десятилетие.
Замечательно работал в этом театре Балиев! Прекрасно понимая законы жанра, вовлекая публику. В этом вовлечении была пародия на тогдашние опыты по активизации публики, которые предпринимал, к примеру, Мейерхольд, выплескивая часто действие в пространство зрительного зала.
Станиславский описывает, как работал Балиев на капустниках, как он в подаче своих шуток был смел, часто доходил до дерзости, умел держать аудиторию в руках. Ему было свойственно чувство меры, умение балансировать на границе дерзкого и веселого, оскорбительного и шутливого, умение вовремя остановиться и дать шутке совсем иное, добродушное направление.
Сбоку сцены стоял огромный бутафорский телефон, который то и дело звонил. Балиев подходил. По вопросам и ответам телефонирующего зрители узнавали, в чем дело и ради какой остроты прибегали к помощи аппарата. Вот, например: один из капустников совпал с выборами председателя в Государственную думу, и Москва жадно ждала известий. Бутафорский телефон неимоверных размеров зазвонил. Н. Ф. Балиев подошел и поднес к уху трубку:
– Откуда говорят? Из Петербурга? Из Государственной думы? – Балиев заволновался и обратился к публике с просьбой:
– Тише, тише, господа, плохо слышно.
Театр замер.
– Кто говорит?
Вся фигура Балиева вдруг превратилась в подобострастную. Он стал низко кланяться тому, кто говорил с ним по телефону.
– Здравствуйте! Очень счастлив… Спасибо, что позвонили…
Потом, после паузы, он продолжал:
– Да. да… капустник… очень весело… много народу… полный, полный сбор…
Новая пауза; потом он довольно решительно говорит:
– Нет!
Новая пауза. Н. Ф. Балиев заволновался:
– Нет, уверяю вас, нет, нет, нет…
После каждой новой паузы он все нервнее, все порывистее, все взволнованнее и решительнее отнекивался. По-видимому, кто-то сильно напирал с какой-то просьбой. Ему пришлось даже, ради усиления отказа, отрицательно качать головой и отмахиваться руками и в конце концов почти резко и твердо оборвать разговор.
– Извините, не могу, никак не могу.
Тут он с раздражением повесил трубку и быстрыми шагами пошел за кулисы, на ходу бросив в публику фразу, с недовольным лицом:
– Н… (он назвал имя одного из политических деятелей, добивавшегося председательского места) спрашивает, не нужен ли на нашем капустнике председатель.
Балиев очень скоро сделал театральные пародии своей профессией. Театр «Летучая мышь», который возник несколько позднее петербургского «Кривого зеркала» (руководитель – критик Александр Кугель, постановщик – знаменитый драматург и режиссер Николай Евреинов), соперничал с ним. И театралы обеих столиц, к примеру, спорили, чья «Вампука» лучше.
Пародии были разнообразные: и на концерты, и на цирк, и на театр. Причем часто это было так: вечером премьера нового спектакля в Художественном театре, а ночью после спектакля уже идет на него пародия в «Летучей мыши», и роли в пародии часто играли те же актеры, практически пародируя самих себя. Все это происходило с участием самой публики, поскольку, повторяю, пародировались и взаимоотношения сцены и зала.
И вот, например, такой разыгрывается эпизод. Идет пьеска, на полчаса, одноактовка «Наполеон на Москве».
Открывается занавес, публика видит интерьер, декорацию – кремлевские палаты, большие окна, за которыми виден пожар Москвы. Наполеон кутается, ему зябко, – он диктует секретарю письма в Париж. Он ходит, пытается отогреться у огромной кафельной печи. А потом вдруг, отвлекаясь от диктовки, спрашивает: «Кстати, мой шоффэр не приходил?»
Публика реагирует смехом, а кто-то иронически комментирует из десятого ряда: «А при Наполеоне, между прочим, автомобилей не было!»
Актеры смущаются, останавливаются, не знают – продолжать, не продолжать? Но потом все-таки продолжают, но не с того места, где остановились, а немножко раньше, чтобы, так сказать, разгон взять. Наполеон снова кутается, зябнет, подходит к печи, диктует, несколько напрягается перед нужной репликой и все-таки произносит ее, кося одним глазом в зал: «Мой шоффэр не приходил?»
Зал смеется громче. И тот же человек из десятого ряда, но уже несколько более раздраженно: «А я говорю, что при Наполеоне автомобилей не было!»