Верь мне
Шрифт:
Мне обидно за маму. Больно. И стыдно.
Разве она не видит, что в его глазах ничего не изменилось? Но вскоре я осознаю, что изменилась она сама. Стала жестче и резче. Говорит спокойно и так же культурно, но интуитивно я улавливаю, когда она унижает отца. Не то чтобы я был против… Но это идет вразрез с моими представлениями об отношениях в семье.
Зачем нам было возвращаться? Этот вопрос сидит в моей голове сутками.
А потом… В моем работающем с перебоями сердце происходит еще один надкол. Когда я вижу маму с другим мужчиной. А я ведь думал, что она не такая! Мне снова стыдно за нее. Это так низко, что я просто задыхаюсь, когда
Это ведь моя мама! Моя!
Зачем ей другой мужчина? Она поняла, что я не смогу ее защитить?
С приходом этих мыслей мне стыдно уже за себя.
Я должен был что-то сделать. Но я не знал, что именно.
Я расту, но мама продолжает меня опекать как маленького. Ни за одним из моих друзей никто так не бегает. Это начинает злить. Раз за разом ставит под сомнения мою силу. Лишает свободы. Внутри меня все горит от гнева, но мне почему-то больно, когда я кричу на нее и требую, чтобы она оставила меня, на хрен, в покое. И от этой боли я свирепею еще сильнее.
Умышленно запускаю учебу. Творю какую-то дичь с оглядкой на то, чтобы узнала мать и разочаровалась, наконец, во мне. Она узнает, но воспринимает мое поведение как должное. Как норму! Я у нее всегда идеальный. С ее, блядь, корректировками, естественно! Она продолжает гнуть свою линию. Это бесит и выматывает. Рвет на куски. Приводит в отчаяние.
– На хрен твой юридический! В прокуроры меня метишь?! Я никогда не буду при погонах, как ты! И знаешь, тебе стоит этому радоваться, потому что если я доберусь до власти, то всю вашу чертову коллаборацию расхуярю и каждую тварь на цепь посажу!
– Это какую такую коллаборацию? – снисходительно смеется она.
Но в глазах мелькает беспокойство. Они становятся напряженными, изучающими, растерянными и даже удивленными.
– Думаешь, я не в курсе того, чем вы с отцом занимаетесь?
На самом деле стараюсь не вникать. Вся эта хрень меня мало интересует. Но я определенно не хочу быть ее частью.
– И чем же? – как всегда, невозмутимо отражает мой напор. – Может быть, пашем двадцать четыре на семь, чтобы обеспечить тебе достойное будущее?
– На хрен ваше будущее!
На самом деле я не знаю, к чему в этой жизни стремлюсь. У меня не то чтобы никаких целей нет, не возникает даже мало-мальски выразительных желаний. Я плыву по течению, отстаивая лишь одно право – быть собой здесь и сейчас. Определяться, ошибаться, разбиваться и уже после этого делать какие-то выводы.
Поступаю в айтишник только потому, что туда идут пацаны. В тот момент меня слабо интересует учеба, киберспорт и баскетбол, но я втягиваюсь во все это следом за ними и держусь на уровне, чтобы оставаться в команде.
Противостояние с матерью длится всю мою сознательную жизнь. Но это все не про войну. На самом деле это конфликт с самим собой. И несуразные попытки получить необходимое моему характеру определение: кто я. Допустить внушение со стороны долгое время являлось для меня триггером. Я должен был познать себя самостоятельно. Еще не имея цели, я по своей природе обладал грандиозными амбициями.
А потом… В нашей академии появляется Соня Богданова, и меня, блядь, поражает какой-то чертовой молнией. С этой энергией
Меня носит и носит, я совершаю немало постыдных поступков, о которых жалею в ту же секунду… И каждый раз меня, вопреки всему, прибивает к берегу Сони Богдановой. Интуитивно я понимаю, что она мне не враг. И когда, мать вашу, нахожу в себе силы, чтобы признать это, она становится моим величайшим союзником. Той единственной, с которой я готов пройти эту проклятую жизнь до ворот рая, но меня упорно, мать вашу, толкают в сторону ада.
– Я хочу… Хочу, чтобы ты звонил и писал мне каждый день… Хочу, чтобы мы везде ходили вместе – к твоим и моим друзьям… Хочу гулять, взявшись за руки… Хочу говорить о всякой ерунде… Хочу встречать рассветы так, как на том сеновале… Хочу танцевать так, как на том празднике… Хочу плавать так, как сейчас… Саш… Я хочу обниматься с тобой… Хочу целоваться… Хочу спать вместе… Хочу нежничать и ласкаться… Хочу смеяться с тобой… Хочу искренне тебе улыбаться… Хочу чувствовать себя счастливой… С тобой хочу, Саш… Очень сильно хочу… А ты? Чего хочешь ты?
– Я хочу тебя… Хочу все это, Соня… Хочу быть твоим настоящим.
Мы были вместе всего полгода из моих двадцати трех. И потом – эпизодически. Но так получается, что воспоминания о Соне занимают большую часть фильма «Георгиев Александр Игнатьевич». И сейчас я, конечно же, не удивляюсь этому.
Она была настоящей. Она была той, кого я хотел сберечь на всю жизнь. Она была единственным человеком, без которого я не мог эту чертову жизнь жить.
– Я люблю тебя… Я так сильно тебя люблю…
– Я тебя сильнее… До смерти, малыш…
Я вижу все ее улыбки… Чувствую все ее поцелуи… Слышу все ее слова… Попутно со всеми этими звуками в ушах словно пламя потрескивает. Перед взрывом. Потому что, как оказывается позже, любовь причиняет самую сильную душевную боль.
Ту-дух, ту-дух, ту-дух, ту-дух, ту-дух, ту-дух, ту-дух, ту-дух…
Мое сердцебиение ускоряется. Я не только ощущаю его. Но и слышу через какие-то аппараты. А после тревожный механический писк, подрывающий уровень моего стресса до невообразимых высот.
– П’ю, та не п’янiю… – посмеивается кто-то надо мной. – Добавьте парню коктейля…
– Крепкий какой!
– Ты на габариты посмотри, Дашка…
– Да смотрю я, смотрю… Эх…
И снова смех. А за ним та же трескучая, как тихое пламя, тишина.
– О чем ты мечтаешь?
Смотрю на Соню и улыбаюсь.
– О тебе.
– Порно-мечта? – вспоминая мое признание, забавно морщится, будто злится.