Вера
Шрифт:
Больше она в тот футбольный кабинет не ходила, а ценитель красоты потом названивал и даже устроил телефонную сцену обманутого наставника, брошенного вероломной дебютанткой.
Протиснувшись в корму фургона, Вера села на свободное место, а доставленный за ней следом бородатый господин устроился возле. Скамейки в рядок напоминали устройство класса, в котором на месте учителя стенка водительской кабины.
Один молодой задержанный привлек общее внимание рассказом. Явившись из недалекого региона бороться с фальсификацией выборов, он до митинга не добрался. Так долго
Вере стало жаль мальчишку за то, что он мыкается без государства, которого не застал. А вокруг столько девок целыми днями на шпильках, только чтобы он, балда, их заметил. Все безотцовщина, брошеные мальчики находят себе пример в героях прошлого. Тоскуют по былому, переодеваются в старье, поют гимны предков. Бедные-бедные, покинутые папашами, ищущие свет в нимбах мертвецов. Истрачиваются на борьбу, которую считают благородной, которая нужна затем лишь, чтобы не оставалось времени задуматься, оглядеться и увидеть в упор свой страх. Россия показалась Вере одинокой, ищущей надежного, да хоть какого, не девочка уже, годы тикают, очередной сбежал, она бы обратно приняла, да не возвращается, а новых нет, сунут и отвалят, разве что деньжат стрельнут на прощанье, лицо отворачивая.
Сосед, тот самый бородатый, предложил отхлебнуть из припрятанного сосуда, и она не побрезговала. Он в дискуссии не участвовал, не высказывался и, кажется, разделял ее скептицизм. Фургон продолжал стоять на месте, в окошко просматривалась кутерьма митинга, который теперь, из уюта подвластности, казался пустой и нелепой суетой.
Веру окутала странная нега, и она не удивилась, когда сосед ее приобнял. Рука его на ее талии сначала лежала поверх, а потом скользнула за резинки, под пуговки, и вот он уже в святая святых проник и разошелся.
Захваченная врасплох, сраженная только что невозможным и теперь происходящим, Вера головы к нему не поворачивала, одобрения не выказывала, но и сопротивления не проявляла, только пальцы на поручне стиснула и смотрела сквозь решетку на суматошный город со всем его величием и сорной мелочовкой, которые скоро размылись в цветные пятна.
Она поддалась не из-за особой, возникшей вдруг приязни, не порочная склонность к экспромтам с первым встречным стала причиной. Просто она перестала себя ощущать и принадлежность свою временно утратила. Если бы прочие присутствующие вздумали подобное с ней проделать, она бы отдалась и все прихоти бы исполнила.
За все время, пока стояли и ехали, Вера так на бородатого и не взглянула. А когда причалили к одному из районных отделений и всех из фургона спустили, как воду из бачка спускают, ублажитель ее улыбался уже издалека, будто из отходящего поезда.
Задержанные наполняли коридоры и закоулки районного отделения. Кого-то вызывали, кто-то спорил, кто-то просился по-маленькому, кто-то балагурил, кто-то покорно, с расфокусированными глазами, ждал.
Тут бы описать все в
Происходило именно то, чего она ожидала, что, вероятно, всегда в подобных случаях происходит, и лишь одно удивляло Веру – предсказуемость того, за чем тысячи и тысячи людей охотятся, что непременно хотят испытать, что почитают за приключение и опыт, который необходимо приобрести, пережить, которым гордятся. Удивляло и то, что остальные задержанные, кажется, тоже все понимали, только не хотели признавать, подбадривая друг друга и выдавливая из себя смайлы.
Служители закона напоминали уморенных жриц любви, а задержанные – давешних девственников, с которыми только что случился первый раз и они оглушены тем, как скучно все обернулось.
Появился полицейский, очень похожий на подсдутый воздушный шар. Бывают воздушные шары в виде разных персонажей, в виде попугая, оленя или Деда Мороза. Такие украшали Наташину веранду. Этот шар был ментом.
Голова едва вмещалась в расстегнутый ворот. На боках, в паху, под мышками темнел пот. Сдерживаемое рубашкой брюхо переваливалось через ремень. По полу шуршали востроносые туфельки, узенькие, будто ножки в них прятались девичьи.
С полицейским ротиком творец схалтурил – полоснул криво, а чтобы ошибку скрыть, усики поверх налепил. Глядя разбавленными, полиэтиленовыми глазами, ментошарик отер льющий из-под фуражки конденсат и вызвал Веру.
Помещение производило впечатление места, где случаются всякие неприятности. Зарешеченное, расположенное близко к земле, окошко полуподвального этажа не позволяло разобрать время суток. Зимой на нем оседала копоть от автомобильных двигателей и жижа против наледи, весной прибивало клейкую липовую пыльцу и тополиный пух, их припудривало июльской пылью, а ее по осени припорашивала труха опавших листьев. Последний раз окно мыли несколько лет назад, когда сюда доставили целый табор уличных путан, которых, помимо прочего, приспособили и к уборке.
За столом цвета рыжих домашних насекомых сидел лысый, поодаль на стульчике шуршала бабка.
– Это она! – заверещала бабка, едва увидев вошедшую. – Кричала, толкалась, кинула камнем в представителя правоохранительных органов.
Не успевший закрыть дверь ментошарик зашипел и запузырился от смеха. Даже слюнка в уголках ротика закипела.
Вера невольно подумала, где у него клапан, ниппель? Что если открыть затычку? Или просто проколоть булавкой? Тогда он зафырчит, примется выписывать в воздухе непредсказуемые траектории, будет метаться из угла в угол, ежась и брызгая, пока не превратится в дряблую тряпочку.
Лысый глянул на ментошарика, тот унялся, облизал губу, почесал взмокший под фуражкой мех и выплыл вон.
Повертев в руках Верин паспорт, лысый бросил его на стол.
– Она, я точно помню! – отрабатывала бабка.
– Помолчи, – выдохнул лысый.
Бабка унялась и стала жевать съестное.
– Свободны, – лысый всосал из фляжки.
Вера посмотрела удивленно. Не то чтобы она хотела подольше тут оставаться, но как это «свободна»? Ее отвергли и хотят спровадить.
– А протокол? – неуверенно спросила она.