Вера
Шрифт:
За ней бегали типы самые разные, гангстеры-меценаты и топ-менеджеры-рекламодатели, примодненные чиновники, светские завсегдатаи и титулованные спортсмены.
Не раз звали замуж, чтоб все красиво.
В отличие от сослуживиц, она не торопилась, предложения, самые завидные, отвергала, отдавая предпочтение несерьезно настроенным умникам. Со времен общения с Мишкой тяга к тренированным телам сменилась у нее интересом к разговорчивым и начитанным.
Одним из первых ее увлечений на родине стал вполне воспитанный, деловой и педантичный. Даже, пожалуй,
Был он чрезвычайным аккуратистом и стоял на страже всевозможных законов и правил, преимущественно ПДД. Ни одна поездка не обходилась без его недовольства другими участниками дорожного движения. Те творили неописуемое – перли на красный, не смотрели в зеркала, плевали на поворотные огни, норовили обогнать по обочине. Управление автомобилем выявляло его сходство с итальянской церковью – скромный и сдержанный внешне, внутри он бушевал красками и картинами Страшного Суда.
Однажды ехали в театр, и угораздило какому-то ловкачу их подрезать. Ладно бы только это, так мерзавец на перекрестке еще и скомканную пачку «Парламента» из окошка выбросил.
Тут Верин не выдержал.
Выскочил, стал дорожному хулигану дверцу пинать, зеркальце бейсбольной битой снес.
А тот оказался не из робких и не слабак. Даже Вере подзатыльник достался.
Когда все улеглось, она предприняла попытку обсудить. Мол, не стоит так горячиться. Он вспыхнул, как синтетическая занавеска, и обвинил ее в предательстве. Ему нужна единомышленница, а не пятая колонна и власовка.
И руку на нее поднял.
Годами позже один ее коллега, единственный в коллективе паренек, болтушка и потаскуха, показал фотку нового дружка. Скрытного, но ненасытного.
И Вера узнала в нем своего бывшего педанта.
Позже встретился молодой служащий. Нормальный, хозяйственный, с рабочим графиком «пять-два» и продуктовыми закупками по выходным. Пешеход.
Проживал в недавно доставшейся по наследству маленькой уютной квартире с видом, немного, правда, наискось и между соседними домами, на боковой куполок храма Христа.
Едва зажили совместно, все и открылось. Однажды утром Вера попросила купить ей у метро колготки. Он мгновенно изменился и, несмотря на бурные ночные выходки, вопреки хорошему завтраку и солнцу, свет которого умножался краешком храмовой нахлобучки, не замечая всех этих очевидных достоинств бытия, разразился криком.
Он так и знал. Вера, как и прочие, хочет его обобрать.
Хочет заграбастать квартиру.
Вселиться.
Была одна такая, линзы просила купить. Он купил, хотя знал, дай палец – руку откусит. И что б вы думали – походила в линзах, а потом объявила, что он ее не удовлетворяет. Собрала вещички, его зубную пасту, между прочим, прихватила, и сбежала.
А линзы не вернула.
И деньги за них не вернула, хотя чек он на видное место положил.
Вера прочла о женской психологии, узнала, что женщина – это земля, должна все принимать и всему подчиняться, побывала у астролога и уже готова была обратиться к своим подростковым предпочтениям – караулить возле качалки
Жил он тем, что регулярно рассуждал в письменном виде, реагировал своевременной, а порой и упреждающей острой фразой на мировые колыхания. Характеризовал и формулировал. Будучи флюгером, чутко улавливающим общественные дуновения, помышлял о месте кукловода, трогательно полагая, что не сам вертится по ветру, а своими манипуляциями ветер организует. В свободное время писал новую Конституцию, был отчаян и лишь едва заискивал перед сильными, уж очень боялся погромов.
Сумрачным вечером Вера приняла его приглашение.
Ее ждала освещенная редкими фонарями улица дачного поселка, в конце которой стоял старый дом, пропахший и кривой.
Обстановкой владелец очень гордился, всем видом своим сообщая, что он не выползень, а преемник знатных предков. И дом сохранился, и фотографии по стенам, и трофейная германская мебель, которую не сам привез, здесь купил забронированный от фронта дедушка-профессор.
Устроившись на продавленном диване, Вера пила чай из треснутого ленинградского фарфора и думала, как бы улизнуть.
Владелец молча вперился в нее близоруким, притупленным бесконечной писаниной зрением. Она уж подумала, не впал ли он в транс, и собралась было пощелкать перед его носом пальцами, когда он совершил внезапный наскок и, опрокинув остывшую, к счастью, чашку, придавил Веру к засиженной почтенными задами обивке.
Нависнув над ней, прыгучий поклонник принялся читать одно из тех стихотворений, которые романтики этого типа всегда исполняют в подобных ситуациях.
И смотрел так, будто собирался потребовать повторить без запинок.
Покончив с рифмами, он сообщил, что говорил о Вере с мамой, что мама против, а когда мама против, у него стояк.
Отчасти из любопытства, отчасти повинуясь какому-то гипнозу, Вера уступила, и с появлением за окнами белесой сырости, означающей рассвет, мамин сын совершил над нею что-то необременительное и даже приятное.
Он оказался деспотом. Принуждал расхаживать по комнатам в чулках. А дом старый, повсюду щели.
Подробно расспросил Веру о семье и очень обрадовался, узнав о ее, как он выражался, народном происхождении.
Его волновала Верина, выдуманная им же самим, распущенность. Он требовал, чтобы везде она появлялась в едва приличных, даже по меркам нашего далеко не пуританского времени, нарядах, тщетно подстрекал к развратным действиям с другими, закатывая при этом регулярные сцены ревности.
Природа этой игры была понятна, но утомляла. Оказавшись на полугаремном положении, Вера должна была не только быть путаной в постоянной готовности, но чистить и жарить картошку, очень им любимую, собирать по дому грязную одежду, однако это не так угнетало, как его мама.