Вересковая принцесса
Шрифт:
Он осторожно выбрал оставшиеся жемчужины из моей ладони. Господин в коричневой шляпе, стоявший передо мной, достал из кармана мешочек из блестящей ткани, в котором что-то позвякивало.
— Вот, моё дитя, — сказало он и вложил в мою ладонь пять больших сверкающих кругляшков.
Я воззрилась на него. Я видела перед собой широкие поля шляпы, закрывающие половину лица, и большие голубые очки, бросающие на щёки синеватую тень.
— Что это? — спросила я, очарованная, несмотря на всё своё стеснение, сверканием и формой незнакомых вещиц.
— Что это? — удивлённо повторил господин в шляпе. — Вы не знаете, маленькая девочка, что такое деньги? Разве вы никогда не видели
— Нет, господин, она этого не знает, — ответил Хайнц отеческим тоном. — Старая госпожа не терпит денег в доме; если она что находит, беспощадно выбрасывает в реку.
— Как!.. И кто эта странная старая госпожа? — спросили все трое почти в один голос.
— Ну, это принцессы родная бабушка.
Молодой господин захохотал.
— Вот этойпринцессы? — спросил он, указывая на меня.
Я выпустила серебряные кругляшки из рук и убежала… Гадкий, гадкий Хайнц!.. И зачем только я рассказала ему сказку о нежной и чувствительной принцессе на горошине? И почему я с тех пор терпела, что он стал называть меня принцессой, поскольку считал, что нет никого более миниатюрного и нежного, чем легконогое человеческое дитя, бродящее рядом с ним по пустоши?
Я бежала домой как загнанный зверь. Насмешливый хохот молодого человека преследовал меня, и мне почему-то казалось, что он перестанет звучать в моих ушах, как только я окажусь под крышей Диркхофа. В воротах стояла Илзе — очевидно, высматривая меня, поскольку Мийке вернулась домой одна. Я отчаянно цеплялась взглядом за её фигуру, чётко видневшуюся на фоне темнеющего в сумерках двора. Как я любила эту белокурую голову! Её волосы, того же соломенного цвета, как и у Хайнца, вздымались вдоль пробора своенравным кудрявым облаком. У Илзе был такой же резко очерченный нос, как и у брата, и такая же свежая, здоровая кожа с нежным румянцем на щеках. Но глаза — острые глаза, о которых её брат говорил с таким пиететом, — её глаза были другими, и когда я подошла поближе, их взгляд мне не понравился.
— Ты сошла с ума, Леонора? — воскликнула она в своём обычном решительном стиле. Она была сердита, сердита настолько, насколько это вообще было возможно при её незыблемом внутреннем равновесии — она назвала меня по имени, а это случалось только тогда, когда она сердилась. Затем она молча показала на то место, где я стояла. Мой взгляд скользнул вниз, и я на самом деле увидела нечто фатальное — мои босые ноги.
— Ах, Илзе, башмаки и чулки остались лежать на берегу! — сказала я удручённо.
— Что за безрассудство!.. Немедленно принеси!
Она развернулась и зашагала к плите, которая, хотя и была оснащена на современный лад, однако стояла, как это было испокон веку принято в нижнесаксонских домах, у задней стены молотильни. На плите шкворчала сковородка с салом, и над чугунком с картошкой дымился пар.
Ужин был почти готов, я должна была поторопиться, чтобы поспеть домой вовремя. Но я не пошла к главным воротам. Если я побегу через одну из боковых калиток, то я смогу добраться до реки и меня не будет видно с холма.
3
Я зашагала к боковой калитке, которая находилась за молотильней и вела на задний двор. Но Илзе преградила мне путь и предостерегающе подняла палец.
— Тебе туда нельзя, там бабушка, — сказала она вполголоса.
Калитка была распахнута, и я увидела, как моя бабушка с бешеной скоростью движет рычагом водяного насоса. Это зрелище меня не удивило, я наблюдала его каждый день. Моя бабушка была высокая, крупная женщина, чьё лицо от линии волос до толстой шеи в любое время заливала краснота. Этот цвет её и без того выразительного,
Она держала голову под сильной струёй воды; вода текла по её лицу и толстым седым косам, свисавшим в жёлоб. Она делала так всегда, даже лютой зимой; это омовение, казалось, было необходимо ей как воздух. Однако сегодня цвет её лица поразил меня больше чем когда-либо; даже за толщей льющейся воды её лицо выглядело коричнево-багровым, и когда эта могучая женщина, откинув назад голову, широко развела руки и в глубоком удовлетворении сделала несколько резких выдохов, её губы на фоне белоснежных зубов показались мне фиолетовыми.
Я посмотрела на Илзе. Она глядела на бабушку с непередаваемым выражением тревоги и печали в серо-синих глазах.
— Что это с бабушкой? — спросила я подавленно.
— Ничего. Просто сегодня душно, — коротко ответила она. Ей было явно неловко, что я заметила её озабоченный, полный боли взгляд.
— Есть ли какое-нибудь средство от этих ужасных приливов крови к голове, Илзе?
— Она ведь ничего не принимает — ты же знаешь… Вчера вечером она выплеснула на пол воду, которую я ей принесла для ножной ванны… Сейчас иди, дитя, и принеси свои вещи.
Она зашагала к плите, а я послушно покинула двор через другую калитку. Добежав до реки, которая протекала за Диркхофом в каких-нибудь тридцати шагах, я забралась в береговой кустарник. Идти через кустарник было не очень легко, его ветки тесно переплетались между собой — их не трогала человеческая рука, и они росли как им вздумается. Но я неутомимо продиралась дальше — жёсткие прутья, хоть они и хлестали меня по спине и больно царапали мои босые ноги, всё же полностью скрывали меня от посторонних глаз; и когда я прошла уже порядочное расстояние, то вдвойне порадовалась этой защите: через пустошь шли давешние господа, предводительствуемые Хайнцем, и шли они прямо к реке. Я всё ещё надеялась, что доберусь до маленькой запруды с моими башмаками раньше них, но при всём старании я двигалась не так быстро, как чужаки, и уже довольно близко от цели я, смирившись с судьбой, села съёжившись в кустарнике.
Что их сюда привело, я могла только догадываться; Хайнц показывал им узкую полоску травы у береговых кустов. Эта трава была не такой хрупкой и ломкой, как вереск на пустоши; напротив, она была мягкой как бархат, словно созданной для изнеженных ног. Господа прошли совсем близко от меня, я слышала звук их шагов и ощущала колебание разделявших нас веток. У берёзы они остановились.
— Ага, здесь переодевалась вересковая принцесса! — воскликнул молодой господин. У меня перехватило дыхание. Я пригнулась и увидела, как он поднимает с земли один из моих башмаков. При всей своей неопытности я уже знала, как должна выглядеть изящная женская обувь. Я читала в сказках о хрустальных башмачках, о маленьких красных туфельках, и бумага, на которой были напечатаны эти чудесные волшебные истории, казалась мне толще и грубее подошв этих эфирных творений из бархата и шёлка. Крепенький же уродец, поднятый рукою смеющегося чужака, был из грубой телячьей кожи — о Илзе, тебе и деревянные башмаки были бы недостаточно «прочными и носкими» для моих неутомимых ног!