Верхом за Россию

фон Лохаузен Генрих Йордис

— Не каждый принц готов сыграть эту роль, — возразил офицер на рыжей лошади.

— Он предает свое сословие, если уклоняется. Для несущих оружие элит мужество, правдивость и благородное оказание помощи были делом чести, в противном случае они вовсе не были элитами. Еще для ландскнехтов действовало правило: «Кто не делает это честно и благородно, пусть лучше остается в стороне от этого ремесла». То, что было правильно для них, остается еще сегодня правильным для нас. Странно, что в земной действительности меч в большинстве случаев стоит ближе к правдивости, чем, собственно, именно для этого в большинстве случаев призванное перо.

— К чему отговорки? — возразил всадник на вороном коне. — «Наше право мы носим на кончиках наших мечей!» Это было ясно и недвусмысленно. Эти слова галл Бреннус бросил римлянам. Тогда сражались с открытым забралом.

Никто не утверждал, что делает это для более высоких целей. Чингисхан приказывал казнить своих врагов сотнями тысяч, но он не утверждал, что тем самым служит прогрессу человечества, не отравлял ничью душу объяснениями, что это, мол, его «вклад в дело мира и взаимопонимания между народами». Власти тогда хватало себя самой. Она не притворялась, и только редко у нее была нечистая совесть.

— Разбойничья мораль! — произнес офицер на рыжей лошади.

— Разбойничья мораль, без сомнения, вместо морали укрывателей, лицемеров и мошенников. Сегодня они объединены. Сегодня произвол могущественных не обходится безо лжи. Они живут ею. Она возвысила их. Она — их самое надежное, самое дальнобойное оружие…

— Признак духовной слабости? Признак упадка, предзнаменование конца времен?

— Необязательно. У тех там это единство насилия и лжи существует уже четыреста пятьдесят лет — там, по ту сторону Атлантики. Поймите: весь континент от Аляски до Огненной Земли, от Арктики вплоть до Антарктики, стал ее жертвой, вся индейская раса, длящаяся до сегодняшнего дня жертва непрерывной лжи. На юге она называлась — как приданое лживо понятого христианства — «христианизацией язычников», на севере — «прогрессом и цивилизацией». На самом деле речь шла о золоте, серебре, власти и бизнесе.

— В чем состоит достоинство человека? — продолжил через некоторое время всадник в центре. — По-моему, сначала на предоставленной ему свободе воли. Ложь и насилие против беззащитных — это злоупотребление этой волей. Теперь просвещенное человечество с полным основанием требует для себя свободу выражения мнения, но еще и свободу печати в придачу. Тем не менее, свобода печати означает равное право как для правды, так и для лжи. Что вы думаете об этом?

— Я спрашиваю себя, — перехватывал всадник на вороном брошенный ему мяч, — что здесь справедливо и что несправедливо. От любого трактирщика вы требуете не отравленные блюда, от любого ремесленника требуете хорошо сделанную работу, и все другое вы назовете обманом. А здесь, в случае с прессой? Здесь обман терпят. Вот так и терпят изо дня в день и во всем мире. Кто дает, однако, этим некоторым немногим, кто дает хозяевам прессы и радио право изо дня в день, многотысячными тиражами давать миру правду, смешанную с ложью, и при этом еще умалчивать о важном?

Пусть каждый отдельный человек имеет право говорить для себя то, что он хочет, но только лишь за одного себя, только одним, своим собственным голосом: один голос перед судом, один у избирательной урны, один на чаше весов общественного мнения, но не больше. Только так будет равное право. Крестьянин, купец, рабочий, судья, солдат, даже священник на кафедре — возьмите, кого хотите — все они говорят только каждый одним своим голосом. Но издатель газеты, руководитель радиостанции говорят тысячью, десятью тысячами, ста тысячами голосов: кто дал им право на это? Кто уполномочивает их на такое безмерное увеличение? Что уполномочивает их перекрикивать всех других, если бы это было все же возложенной на них обязанностью сообщать исключительно правду, всю правду, как только бы она стала им известна, и ничего иного, кроме этой правды. Но на самом деле разве не так, что им предоставлено право, по своему усмотрению представлять что-то или правдиво, или с умолчаниями и с искажениями, умалчивать о существенном и выдумывать вместо него что-то другое: кто же уполномочил их, чтобы они могли определять, во что массы должны верить и в чем сомневаться, что они могут знать, а что нет?

Их привилегия никак не компенсируется их обязанностью. Они, которые присваивают сами себе право судить обо всем, сами не отвечают ни перед кем. Только они ни к чему и ни к кому не привязаны, не связаны никакой клятвой «говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды», как это требуется в суде от любого свидетеля. Наоборот: они могут искажать правду по своему усмотрению, утаивать ее или сообщать о совершенно ей противоположном. Мы нигде не найдем закона, который наложил бы на них обязанности, парламента, который бы проголосовал за их отстранение,

инстанцию, которая могла бы их назначить или уволить. Солдата, проявившего трусость, расстреляют; чиновника, который крадет, выгонят; купца-мошенника, врача, который провинится перед своими пациентами, посадят в тюрьму; но ничего не случится с газетой, которая лжет. Если она только правильно устроится, она может продолжать все это в течение долгих лет, может отравлять все вокруг себя, может сеять ненависть, ссоры и вражду — ей не причинят ни малейшего вреда. И у ее читателей нет права на правду, его нет, оно не предусмотрено в конституции.

— Последнее совершенно верно! — сказал всадник в середине. — У читателя есть полная свобода быть обманутым. Глупость нигде не наказывают, и искусную ложь тоже нет. Но как бы ни было зависимо, общественное мнение от опубликованного, но таким свободным, как оно утверждает, оно тоже не является. Демократия поставила на трон прежних королей свои партии. Сегодня они делают политику. Даже там, где еще остались старые величества как «украшения», настоящими величествами являются политические, подлинные династии современности, едва ли менее живучие, чем династии прошлого, зато намного продажнее и намного самовластнее, а также — если судить, по меньшей мере, по их манерничанью — совершенно непогрешимые. Но и их суверенитет — это тоже только видимость. Рядом с ними, на месте когда-то в одиночестве господствующих над душами людей церквей, сидят теперь кино, пресса и радио. Однако, независимыми, как ты их изображаешь, они также ни в коем случае не являются. Они привязаны к тем, которые их купили или создали для своих целей. Как и кое-какое правительство сегодня и кое-какая партия, высокие хозяева лжи тоже получают откуда-то тайком их указания, в случае войны через министра пропаганды, или в конечном счете от гроссмейстера общего ведения войны, как, например, в нынешней Великобритании от Черчилля.

— И что же это значит? — заметил всадник на рыжей лошади. — Любая ложь — это творение рук человеческих, но правда вечна. Потому что, если лжец падет, ложь тоже падет. Сила установила ее, сила же и лишит ее власти. Счастье иметь право открыто выступить в защиту правды никому не дарится просто так. «Цена свободы — ваша смелость» — кричал Перикл афинянам. Для правды действует та же цена. Тот, кто прячется и убегает, не имеет права на нее. Тому, кто охотнее промолчит, придется жить с ложью.

— У всех народов, — произнес офицер на вороном коне, — ложь когда-то считалась достойной презрения; так, к примеру, у персов согласно учению Заратустры. Германцы принуждали каждого свободного человека отвечать мечом за свое слово, и до тех пор, пока еще господствовали короли, это продолжало действовать для тех, кто носил оружие. Сегодня только для кулачного произвола здесь проведены некоторые границы, а для произвола словом есть свободный путь, как никогда прежде.

— Внутренне несвободный человек, — продолжил тот, кто сидел на рыжей лошади, — всегда может снова и снова запутаться во лжи, но у подлинно свободного правда лежит в глубине его свободы, как вода на дне колодца, но не только правда голых, еще нефальсифицированных фактов, но также и та другая, которую нельзя схватить, нельзя измерить и рассчитать, и которая дана, все же, каждой вещи в глубочайшей ее сути как ее закон.

Когда всадник на рыжей лошади замолчал, всадник на пегой лошади прервал неожиданно наступившую тишину: «Если ты хочешь прийти к правде, ты должен, прежде всего, убить в себе иллюзию, что правда — это знание». Эту фразу записал хранитель вневременной правды, немец, как и мы [Bo-Yin-Ra: Buch der Gesprache. Kobersche Verlagsbuchhandlung, Basel]. Он живет сегодня одиноко где-нибудь в Тессине. Однако мне его слово распахнуло другие ворота: «Я — правда и жизнь…». Наконец-то, я понял, о чем здесь идет речь. Последнюю правду нельзя ни выдумать, ни доказать, ее также нельзя иметь, можно только быть ею.

— Вот еще, — сказал всадник в середине, — слово человека, который знал, о чем говорил, когда он заметил: «Если я не могу лгать, я не могу делать политику». И это был Бисмарк. Он определенно не был внутренне несвободным. В мире профессионального умалчивания собственных знаний и намерений определенная вынужденная ложь совершенно необходима, и пусть хотя бы только для защиты от назойливых вопросов, политика, по существу, остается игрой и — как и любая война — в значительной мере зависит от взаимного обмана и введения в заблуждение. В большом мире лгут там, где ложь нужна, и все же внутренне при этом стоят выше лжи.