Верховники

Десятсков Станислав Германович

Между тем, хотя и с обычным опозданием, в Петербурге спохватились, что в Берёзове Никола Делиль наверняка встретится со ссыльной Натальей Долгорукой и её детьми. И Остерман собственноручно написал указ в Тайную канцелярию. «Всемилостивейше пожаловали мы князь Ивана Алексеевича сына Долгорукова жену с детьми и со всеми её пожитками отпустить в дом к брату её и повелеваем нашей Тайной канцелярии учинить по сему указу». Указ лежал на столе перед Анной. Анна застыла яко скифская баба: не столько думала, сколько вспоминала лицо Натальи и не могла вспомнить. Последнее время она всё чаще не могла вспомнить знакомые лица. Только одно лицо являлось к ней во сне, и то было лицо Василия Лукича Долгорукого. Василий Лукич с обычной своей наглостью

усмехался ей в глаза и говорил: дура! И она ничего не могла с ним поделать. Когда она просыпалась, она жалела, что казнила Василия Лукича. С казнью он ушёл из-под её власти, и она не могла теперь доказать ему, что она, Анна, не дура, а императрица-самодержица. Но то был Василий Лукич, а Наталью, нет, Наталью она решительно не могла вспомнить! К судьбе незнакомых людей Анна была совершенно равнодушна и потому подписала без промедления — быть по сему!

В июле 1740 года дощаник, на котором Наталья с детьми начала обратное путешествие в Москву, прибыл в Тобольск. Все знатные дамы города, во главе с женой губернатора Бутурлина, отправились в носилках и каретах к пристани, чтобы приветствовать графиню Шереметеву, сестру богатейшего помещика на Руси (всем было ведомо, что после женитьбы на княгине Черкасской у Петра Шереметева было 80 тысяч крепостных душ!). Однако Наталья пренебрегла обществом знатных дам губернской столицы и не сошла с дощаника. Кто знает, что она видела перед собой, взирая на сию разукрашенную процессию? Возможно, саму себя, молоденькую хохотушку, которая удивлялась в тот осенний день 1730 года, что солдаты вели их к пристани под караулом, словно разбойников и татей, а может, явился ей муж Иван, поднятый на дыбу в подвалах Тобольской фортеции? В любом случае Наталья отвернулась от разряженных тобольских дам и приказала плыть дале, в Москву. Вечером Мишутка установил на корме малую астрономическую трубу — дар славного академика Делиля — и важно указал матери: смотри, мама, вон та маленькая точечка и есть звезда Арктура! И сколь малым показался Наталье человеческий мир перед гигантским миром Вселенной.

Часть пятая

ГЛАВА 1

Когда на эшафот всходят верховники, судьба бьёт и близких к ним малых сих. Посему после перемены в карьере старого Голицына живописец Иван Никитин уловил в сердце явный холодок. Новое царствование императрицы Анны ничего хорошего ему явно не судило.

И в 1731 году под ним разверзлась бездна. Началось с малого. Жёнка Ивана, российская немка Луиза Маменс, бывшая фрейлина императрицы Екатерины I, дала наконец ему развод. Притом постригшись в монахини, Луиза Маменс приняла имя святой Маргариты. Однако её братец Иоганн Маменс и не подумал стесняться после развода супругов и по-прежнему чуть ли не каждый день бывал в доме художника на Тверской, что у церкви Ильи Пророка. Должно быть, в один из тех дней он и узрел злополучную тетрадку Осипа Решилова с кляузами на Феофана Прокоповича.

Впрочем, Ивану было тогда и не до тетрадки: делили имущество с бывшей распутной жёнкой. Дом и мастерскую — всё, что удалось отстоять, — оставили за Иваном. В дом на Тверской перебрался и брат Роман с семьёй.

Первый страх Иван спознал в начале 1731 года, когда узнал, что Тайная канцелярия, восстановленная новой императрицей, арестовала Оську Решилова, бывшего монаха Троице-Сергиева монастыря, отца Иону. Стоило Оську поднять в застенках Петропавловки на дыбе, как с уст его полились признания о тех лицах, с которыми он якшался в Москве, и особливо о тех, коим он давал тетрадочки «О житии еретика Феофана Прокоповича».

По вырванным на дыбе признаниям Оськи

были брошены в казематы Михайло Аврамов и директор Московского печатного двора Алексей Барсов.

Для Ивана Никитина всё было ясно — круг сужался и состоял из тех лиц, что год назад, на масленицу, сидели в гостях у братца Родиона.

Посему, когда взяли под арест и Родиона, Иван Никитин ни минуты не сомневался и бросился на своё старое подворье в Санкт-Петербург.

Перед отъездом в Петербург в мастерскую Ивана ярким мотыльком залетел барон Серж Строганов.

Никитин был знаком с ним ещё по Флоренции и Парижу, когда делал первый портрет Сержа Строганова. Наследник всего огромного состояния уральских и сибирских властителей Строгановых весело кутил тогда по всей Европе.

Вышло так, что портрет Никитину заказывал он ещё среди флорентийских каштанов, а заканчивать его пришлось в Париже.

— Пиши меня рыцарем, mon cheri, — умолял беспечный Серж. — Чтобы в железных латах и всё прочее. Батюшке сие особливо понравится. Недаром он на Свейскую войну великому государю миллионный кредит дал. Любит батя слышать перезвон мечей.

Иван пожелания сии учёл, и барон на портрете сверкал доспехами рыцаря. Однако Никитин всё же не изменил правде, и Серж Строганов, хотя и в латах, плыл на портрете в нежном менуэте рококо. Впрочем, батюшка к тому времени уже скончался, а матушка Строганова обоих братцев Никитиных любила, недаром заказывала свой портрет младшему брату Роману.

— Отъезжайте в Петербург, мой друг. И я туда путь правлю. Едем вместе, а по пути вспомним Флоренцию и Париж! — решительно сказал Строганов, и Никитин не мог отказать своему блистательному заказчику. Ведь после того как двор перебрался на берега Невы, дворцовых заказов не поступало, и пришлось особливо высоко ставить личные заказы. Впрочем, Сержа Строганова Никитин писал с удовольствием — он был для него живым напоминанием о безмятежных годах учёбы в академии Томазо Реди во Флоренции и прославленного парижского портретиста Никола Ларжильера.

Укрывшись медвежьей полстью в беговых санках Строганова, старинные знакомцы среди заснеженных лесов вспоминали запруды Версаля и соборы Флоренции. И оттого было как-то теплее.

Однако в Петербурге Никитину сразу стало не до приятных воспоминаний. Первое, что сообщил ему его бывший ученик Мина Колокольников, расписывавший сейчас залы Адмиралтейства, это вести о новых арестах по делу Родишевского.

— В Тайную канцелярию на допрос взяли архиепископа Тверского Феофилакта Лопатинского и его сподручного, архимандрита Чудовского монастыря Евфимия Коллети.

— А что же Синод не заступился за сих пастырей? — вырвалось у Ивана.

Но Мина в ответ горестно покачал головой:

— В Синоде-то теперь заседают одни близкие к Феофану Прокоповичу архиереи, а первосвященному, сам ведаешь, ненавистны все читавшие «Житие еретика». Но самое страшное, — Мина пугливо оглянулся, словно опасался, что даже в этих пустынных деревянных хоромах его бывшего учителя есть уши, — что Феофан приписывает всем старолюбцам неслыханные планы — свергнуть с престола Анну и возвести на трон Елизавету Петровну. Посему, по слухам, императрица лично следит за сим делом, и следствие ведётся жестоко.

«Как бы Оська на дыбе и нас с Романом не оговорил!» — в какой уже раз мелькнуло у Никитина и, глядя на встревоженного ученика, он понял, что тот думает о том же. Когда Мина покинул его мастерскую, художник тут же сочинил два письмеца брату Роману в Москву. В одном, написанном кратко по-итальянски, намекал о возможном аресте и обыске, в другом, более подробном, по-латыни, просил брата разыскать и уничтожить злополучную решиловскую тетрадочку. Ответ от братца, извещавшего, что, хотя он и перерыл всю никитинскую библиотеку, но оной Оськиной тетрадки не нашёл, перехвачен был уже Тайной канцелярией, понеже сам адресат, персонных дел мастер Иван Никитин оказался в третьем каземате Петропавловки.