Верховный правитель
Шрифт:
«Звезда любви волшебная, звезда прошедших лучших дней, ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей...» Колчаку казалось, что он наяву поет этот романс, слова вплетаются в чистую проникновенную мелодию, уносятся в пространство, в которое через несколько минут унесется и он сам, и это оттуда, с небесной высоты, к нему сейчас прилетает серебряный отзвук мелодии, уже вышелушенный, без слов.
Бурсак вновь хромоногим вороном, боком, притопнув обувкой и обив один сапог о другой, подскочил к Чудновскому:
– Пора!
– Погоди, – с досадою отмахнулся от коменданта Чудновский, продолжая
Спокойно, не торопясь, будто обдумывая очередную операцию, Колчак докуривал папиросу, щурил глаза от злого лунного света.
«Твоих лучей небесной силою вся жизнь моя озарена, умру ли я, ты над могилою, гори, сияй, моя звезда», – тихое серебро, звучавшее в мозгу, в ушах, усилилось, но в следующую секунду смолкло, неожиданно прибитое громким горьким аккордом.
Действительно, пора, слишком задержался он на этом свете, не то носатый, в скрипучих меховых сапогах комендант совсем извелся – не терпится ему махнуть рукою, подавая команду молчаливым сосредоточенным красноармейцам: «Пли!» Пора. Колчак погасил папиросу о торец серебряного портсигара, окурок отшвырнул в сторону, портсигар же отер пальцами, счистил с него след пепла, увидел среди красноармейцев матроса – в распахе бекеши у того была видна тельняшка, хотел было отдать портсигар ему, но потом, вспомнив, что творили революционные матросы в Севастополе, сделал шаг вперед и положил портсигар на снег.
– Возьмите. Пригодится кому-нибудь.
Глянул в последний раз в небо, в лик не по-сибирски огромной, неземной луны, подумал о том, что мороз завтра прижмет еще круче, снял с себя шинель, аккуратно свернул; ее, нежно огладил пальцами меховую подкладку, пришитую Анной Васильевной, и также положил шинель на снег.
Выпрямился. Спокойно глянул в лицо людям, которые должны были сейчас расстрелять его, и произнес фразу, которая для большинства собравшихся прозвучала загадочно:
– А Славику моему передайте: я его благословляю!
Строй красногвардейцев колыхнулся, кто-то хмыкнул недоуменно, скрипнул зубами, зажимая рвущийся наружу возглас, Колчак понял, что эта загадочная фраза может так и остаться здесь, на толстом льду речушки, названия которой он не знает, и поправился:
– Жене моей передайте в Париж, что я благословляю своего сына.
Краем глаза отметил, что рядом с ним поставили Пепеляева, и в ту же секунду услышал сбоку резкий, очень неприятный крик Бурсака:
– Взво-од!
Примкнутые к стволам винтовок штыки шевельнулись, уткнулись острыми своими концами в Колчака и Пепеляева.
– Вот и все. Вот и окончен бал, вот и погашены свечи.
– По врагам революции – пли! – Бурсак перенапрягся, сорвал голос, команда «пли» прозвучала на петушиной ноте.
Ежиная щетка штыков окрасилась оранжевым светом, в лицо Колчаку полыхнул жаркий огонь, он услышал, как рядом застонал Пепеляев, и, прежде чем умереть, успел подумать о том, как же, по какому принципу разделилась эта расстрельная шеренга – кто целит в него, а кто в Пепеляева? По принципу симпатии – кто кому нравится, тот в того и стреляет? Или наоборот – по принципу антипатии? Впрочем, это одно и то же.
Резкий удар откинул его назад, сбивая с
«Вот она, моя звезда... Чего же этот дурак в меховых сапогах говорил, что моя звезда закатилась? Вот она, моя звезда...»
Ноги больше не держали его. Колчак мягко просел, опустился коленями на лед, ощутил, как горло ему забило чем-то соленым – может быть, слезами, может быть, кровью, внутри раздался тихий щенячий скулеж, словно Колчак вернулся в далекое далеко, в собственное детство – он действительно на минуту ощутил себя ребенком, удивился, какое же маленькое у него тело, сморщился жалобно и ткнулся головой в собственные колени.
Через несколько секунд Колчака не стало.
В это время в тюрьме проснулась Анна Васильевна – ее изнутри пробила сильная боль, будто ошпарило кипятком, она застонала, потом, напрягшись, проглотила стон вместе с болью, с горечью, скопившейся во рту, и открыла глаза.
Было темно. Лишь на потолке камеры светлело какое-то странное мерцающее, будто бы фосфоресцирующее пятно.
Ей почудилось, что она слышала чей-то крик. Или зов. Она попыталась унять отчаянно забившееся сердце, разглядеть в камере что-нибудь еще, кроме фосфоресцирующего пятна, но это ей не удалось, и Анна Васильевна застыла, вытянувшись в струну на жесткой койке. «Что это было, что?» – задавала она себе вопрос и не находила ответа.
– По расстрелянным надо сделать еще два залпа, – сказал Бурсак Чудновскому, – прямо по лежачим. Ради страховки. По залпу на каждого.
– Не возражаю, – сказал Чудновский, поднял со снега портсигар Колчака, ногтем сковырнул ледяную кляксу, прилипшую к боку, поскреб пальцем по рисунку и одобрительно хмыкнул: – Забавная штукенция. В чем, в чем, а в этом барам надо отдать дань – со вкусом у них все в порядке. Хы!
– Заряжай! – скомандовал Бурсак взводу.
Первым стреляли в лежащего Колчака, потом в Пепеляева. Вогнали по залпу. Потом погрузили оба тела на сани и повезли к проруби, откуда знаменские монахини брали воду для питья, для стирки, для свершения церковных обрядов, для молитвы и освящения своих келий...
Часть шестая
...и все последующие годы
(вместо послесловия)
Благословение Колчака дошло до Парижа. Как, каким путем, никто не ведает, но сын узнал о нем и постарался не уронить имени своего отца. Он понимал – не будь у отца черного омского периода, не разыграй его англичане в своих карточных комбинациях, отец был бы в почете и у большевиков. Наряду с адмиралом Ушаковым, Нахимовым, Корниловым.
Но нет, не вышло.
Софья Федоровна жила в эмиграции скудно. Перешивала Славику старые вещи, огородничала, подрабатывала где могла – ей очень важно было дать сыну образование. И она его дала – Ростислав Александрович Колчак [188]закончил в Париже Высшую школу дипломатических и коммерческих наук, в 1931 году поступил работать в Алжирский коммерческий банк – место это было по тем временам очень престижное и, надо заметить, небедное. Но все равно бедность всю жизнь преследовала семейство Колчаков.