Veritas
Шрифт:
– Дрная история. Но что пделш… – произнес другой.
Неправильная трава? Не обращая внимания на возмущенное бормотание стоявших вокруг людей (в основном пожилых, которые любили совать свой нос повсюду), я подошел к умершему. Затем взял ампулу с золотой жидкостью и осмотрел ее на свет.
– Похоже, это масло, – сказал последовавший за мной Симонис.
Я вынул из ампулы маленькую пробку, капнул немного себе на палец и попробовал. Он был прав.
Мы тут же проверили, не находится ли во второй ампуле, как можно было предположить, уксус. Так и оказалось. В корзине было полно свежесрезанных листьев салата.
В этот миг наше обследование содержимого корзины был прервано появлением трех членов городской
– Вот опять перепутал человек… – сказал самый высокий из троих, пристально осматривая зеленые листья. – Ландыши собрал вместо черемши.
– Черемша? – спросил я у жандармов.
Эти трое посмотрели на меня, затем разразились неудержимым смехом, не обращая никакого внимания на труп, лежавший у их ног.
– Слуш', итальяшка, смотри внимательно, а то яд б'деи в с'лате! – насмешливо ответил мне один из них.
Теперь все стало ясно. Получив от жандармов некоторые пояснения на венском диалекте (к сожалению, представители городских властей Вены говорят на ярко выраженном диалекте), на обратном пути к коляске Симонис подробно мне все объяснил. Allium ursinum– это научное латинское название черемши, иными словами, дикого чеснока, травы с длинными листьями и острым вкусом, которая каждый год в эти весенние дни густо покрывает землю Венского леса и наполняет воздух своим чесночным ароматом. В Вене бытовал обычай собирать эту дикорастущую траву и есть в салате или с другими блюдами; привычка, которая давно уже исчезла в Риме. Угонио, похоже, предпочитал есть эту траву сырой, поэтому он взял с собой немного масла и уксуса. Вот, значит, что должна была означать запись «Al. Ursinum» в заметках Угонио: не святого Алексия и Гаэтано Орсини, а дикий чеснок. Он просто собирался нарвать свежей зелени! Это и было «срочнейшее и деликатнейшее дело», на которое намекал осквернитель святынь своими последними словами, а вовсе не на заговор с Орсини! Дополнение к заметке Угонио, то есть название «Два повешенных», означало место, где, насколько было известно осквернителю святынь, росло много черемши. И где вместо этого он нашел свою смерть. Потому что, как объяснили нам жандармы, черемша почти полностью совпадала по виду с другим растением, ландышем, в листьях которого содержался быстродействующий смертельный яд. Даже опытным собирателям трав уже случалось их путать, и они платили за это жизнью, как Угонио. Ах, какое же все-таки слабое существо человек, подумал я, если жизнь прожженного, готового к любым тяготам и опасностям собирателя реликвий может унести простое дикорастущее растение!
Так вот почему Гаэтано Орсини, когда Симонис и двое его друзей допрашивали его, с удивлением ответил, что он почти никогда не выходит за пределы городских стен! Он знал название места и не понимал, почему его об этом спрашивают.
Итак, все было тщетно. Последняя тоненькая нить, которая связывала нас с ответом на загадку, оборвалась прямо у нас в руках. Если Угонио не имел никаких дел с Гаэтано Орсини, то наше подозрение относительно музыкантов Камиллы де Росси основывалось на чистой воды предположениях, нет, чистейшей выдумке, поскольку ничего конкретного у нас не было. Угонио не делал ничего предосудительного, кроме как передал Кицеберу фальшивую голову Кара-Мустафы, то есть просто занимался привычной торговлей поддельными реликвиями.
Для меня смерть осквернителя святынь означала очередную болезненную рану. Двадцать восемь лет назад я встретил Угонио в Риме, в то же самое время, когда я, еще неопытный слуга римской гостиницы, познакомился с Атто Мелани и благодаря ему – с большим, запутанным миром
Уже тогда я посмотрел в лицо смерти. Теперь смерть Угонио замкнула круг, начавшийся в Риме в те далекие времена. Ощущение завершения (не завершенности), которым события в Вене, подобно немым реставраторам, раскрашивали мои прежние переживания, обогатилось новым оттенком. Печальным, жестоким нюансом.
По крайней мере, у меня оставалось одно утешение: Угонио умер не насильственной смертью; наоборот, он даже набил себе брюхо.
Я бросил последний взгляд на его оставленное душой тело. При жизни тень подземного мира и чумное дыхание римских клоак сделали его лицо похожим на мордочку куницы. Теперь же, в смерти, его милосердно ласкал свежий венский воздух, а апрельское солнце, неуверенно пробивавшееся сквозь кроны деревьев, по-матерински касалось его лица, словно хотело открыть мне спрятанную от глаз Божественную искру, живущую в каждом человеке. Вот так и случилось, что смерть старого, усталого осквернителя святынь показалась мне не столько кончиной, сколько возвышением от человека к сверхчеловеку. Так думал я, уходя, и, перекрестившись, я произнес короткую молитву о его удивительной душе.
На обратном пути я заехал в императорскую палату, чтобы оставить там сообщение о бегстве диких животных из Места Без Имени. Чиновник принял мое заявление и глазом не моргнув. Вернувшись в Химмельпфорте, я узнал, что все попытки отчитаться Атто обречены на провал: тот лежал пластом в постели – настолько сильно повлияли на него перипетии этого дня. Доменико, который наконец-то набрался сил, попросил меня не будить его и сказал, что будет лучше дать ему поспать до завтра.
– Сегодня мы займемся четвертым разговором: о продажах и покупках, – приветствовал меня со своей обычной тевтонской улыбкой Оллендорф, от которой у нас, итальянцев, частенько бегут мурашки по коже.
Поскольку мысленно я был занят совершенно другими вещами, урок немецкого языка прошел мимо меня. К счастью, сын и жена следовали указаниям нашего учителя гораздо прилежнее.
– Какие товары желают получить господа? Пусть войдут в магазин и посмотрят, что им понравится, – старательно выговаривала моя жена.
Вскоре в дверь постучали. Это был Симонис. Он нашел у себя в комнате записку от Опалинского. Ян хотел поговорить с нами на следующий день и назначал встречу в семь часов утра в доме у южных бастионов.
Еще более безрадостно, чем до этого, я вернулся к уроку, и только когда Оллендорф ушел, я смог сообщить Клоридии новости, inprimis [101] по поводу смерти Угонио.
Известие это опечалило ее, хотя, что вполне понятно, гораздо меньше, чем меня. Для нее осквернитель святынь представлял собой угрозу, он был не тем существом, которому можно выказать приязнь. Мы коротко поговорили об этом, чтобы не пугать малыша.
101
В первую очередь (лат.).
После этого я принялся за чтение газеты и, конечно же, взялся за «Коррьере Ординарно». Я должен был признаться себе, что с тех пор, как начались проблемы, я испытывал все меньше желания следить за тем, что происходит на моей второй родине, и немецкий язык пал первой жертвой.
Тем временем Клоридия принесла кое-что из монастырской кухни, поскольку я еще не ужинал и в животе у меня урчало.
– Малыш мой, – сказала она нашему сыночку, возвращаясь с подносом в руке, – идем, поможешь маме накрыть стол для папы.