Вернадский

Аксенов Геннадий Петрович

Весной решение о дотации все откладывалось. 6 апреля он пишет Ольденбургу: «Дорогой Сергей.

Обстоятельства складываются так, что я не попаду в Петроград к первому мая и вообще я жду твоего указания в связи с создавшимся положением.

Ты знаешь о моем желании получить возможность научно разрабатывать изучение живого вещества и мои стремления создать для этой цели особую лабораторию. Мои попытки достать средства в Америке и отчасти в Англии кончились неудачей, но представилась возможность получить эту возможность в Париже. Сперва открывались довольно большие горизонты, но сейчас они сузились. Вопрос может идти о 20–40 тысячах франков в год и о работе

в существующих французских учреждениях. Это далеко не то, что я хотел бы — но это начало, которое даст мне независимое положение и возможность дальнейшего расширения дела. <…>

В связи с этим становится вопрос о моей дальнейшей судьбе. Я не хочу эмигрировать и рвать связь с Россией. От политики я стою совершенно в стороне — остались для меня немногие, даже в лучшем случае, годы жизни, и я хотел бы их посвятить научной работе, закончить то многое, что хотел бы сделать. <…>

Я думаю, что решился бы проводить это дело в России только в крайнем случае, так как условия русской современной жизни для меня после свободной жизни здесь были бы очень тяжелы»⁴.

Друг мог его понять, но назревал скандал в Главнауке и других инстанциях. Началось давление на академию. «Советский» академик не возвращался и в то же время не заявлял о своей готовности эмигрировать. Положение двусмысленное.

И вот академическая конференция направляет ему ультиматум: если до 1 сентября он не возвратится, его уже не могут числить среди действительных членов Академии наук. Он сохраняет лишь звание академика, но его кафедра освобождается. Как и академическая квартира.

В ответ Вернадский шлет в академию письмо, в котором в том же тоне, как писал бы Петрункевичу или Сергею Федоровичу, объясняет мотивы своих поступков. Он несет моральную ответственность перед французскими коллегами, обязан закончить свою работу над юоритом. Но еще большую ответственность он ощущает перед чем-то, что не имеет лица, но не менее, а может быть, более ощутимо, чем личности, влияет на поведение и принятие решений, — перед научной истиной. Он чувствует вызов природы. Те проблемы, которые он ставит перед собой, могут быть решены сейчас здесь, в лучших, чем дома, условиях. И он не имеет права не доверять своей интуиции. Вторая причина невозвращения — получение дотации от фонда Л. Розенталя на проведение научных изысканий, которые представляются чрезвычайно важными.

Всегда при столкновении разных сложных мотивов и разнообразных интересов возникает проблема выбора. И ученый должен ее решать в интересах свободного научного поиска, иначе его собственное суждение уже никогда не станет свободным. «Вся история науки доказывает на каждом шагу, что в конце концов постоянно бывает прав одинокий ученый, видящий то, что другие своевременно осознать и оценить были не в состоянии. <…>

Примат личности и ее свободного, ни с чем не считающегося решения представляется мне необходимым в условиях жизни, где ценность отдельной человеческой личности не сознается в сколько-нибудь достаточной степени. Я вижу в этом возвышении отдельной личности и в построении деятельности только согласно ее сознанию основное условие возрождения нашей Родины»⁵.

Вернадский пишет о том, как ему тяжело принимать такое решение, как много нитей будет оборвано, как много начинаний будет остановлено в академии, где им собрано большое количество материалов. Но если обратиться к истории русской академии, окажется, что он следует примеру тех, кто в таких конфликтных ситуациях сообразовывался только

с интересами науки, но не с какими другими обстоятельствами, как бы они ни назывались. Такие случаи происходили с Эйлером, Ломоносовым, Мидцендорфом. Именно это обязуется учитывать ученый, говорит Вернадский, когда он вступает в академию. В написанном через год письме Ольденбургу он еще ярче обрисовал мотивы своего неподчинения, имея в виду общую атмосферу в стране: «При том принципиальном пренебрежении к человеческой личности, которое сейчас царит в России, защита своего человеческого достоинства для меня является еще большей нравственной обязанностью, чем это было для меня всегда — она является и главным гражданским долгом»⁶.

Отослав 22 августа письмо, он почувствовал себя свободным от своих многочисленных обязанностей в Академии наук, которые легли в основном на Ферсмана. И даже от необходимости возвращаться на родину. Незадолго перед тем профессор Жантиль предложил ему профессорскую кафедру в Сорбонне, но надо для этого перейти во французское гражданство, как это сделал Валерий Агафонов. Вернадский отказался. Теперь, кажется, он отказался и от советского гражданства.

Незадолго до того, 5 июня, состоялось решение комитета фонда Розенталя. Жантиль пригласил его на прогулку в Булонский лес и рассказал, как проходило обсуждение. Сам Розенталь был несколько смущен: думал что-то сделать для французской науки, а выбрали русского. Но его уверили, что французы не обидятся: наоборот, весьма довольны, что такая блестящая работа продолжится здесь, во Франции.

Вернадский первым из всех ученых получил максимальную дотацию фонда — 30 тысяч франков. Конечно, лабораторию живого вещества на эти деньги не создашь, но год прожить можно. И даже оплатить кое-какие нужные ему анализы. Снова, как в январе 1920 года, перед болезнью, он все поставил на карту, принял решение идти навстречу зову, считаться только с истиной. Выигрышем была бы максимальная дотация, на которую можно действительно основать институт, хотя бы и с очень ограниченным штатом (он думал — три человека). А пока и полученная нм сумма давала некоторые возможности.

Среди новых планов пришло полное несправедливых и обидных обвинений письмо от Ферсмана: он, мол, «бессознательно обманывается» в отношении значения своих работ. Вернадский еще раз довольно резко объяснил все мотивы своего поведения: «Уже я стар и, может быть, надо будет заканчивать только свою работу, подводить итоги»⁷.

Итак, свободен, слишком свободен. Чувство «абстрактности», о которой иногда пишет, иначе говоря, одиночества, не навевает в Париже тоски. Нет другого города, в котором так отрадно одиночество в толпе. Потому что толпа иная, приятная, особенно по контрасту с новым Невским проспектом, который был переименован и заполняется теперь уже не гоголевскими, а зощенковскими типами. Здесь же культуру ощущаешь всеми органами чувств.

После библиотеки с легким сердцем ходит по улицам, забредая в музеи или в церкви. Дневник 29 мая: «Чувствовал некоторую усталость и головную боль: после обеда поехал в Sacre Coeur. <…>

Борьба между старым христианством и новым, не менее грубым, если не более и не менее невежественным, а наверное более — “свободным ”, демократическим.

Сейчас видно резкое противоречие большевизма, ведущего к новому массы, и того идеала — свободной человеческой личности, который нам дорог и который мы думали видеть в борьбе с абсолютизмом.