Вернадский

Аксенов Геннадий Петрович

На съезде Вернадского неожиданно избрали председателем, так что работать пришлось вплотную. Однако всю подготовительную работу проделал его старый молодой сотрудник Борис Леонидович Личков, состоявший в то время в Украинском геологическом комитете. Он и раньше, в 1918 году, очень толково управлялся с такого рода делами, называемыми организационными. За прошедшее время их отношения стали лучше и теснее, потому завязалась откровенная и активная переписка. Несмотря на разницу в возрасте, оба доверяли друг другу свои самые задушевные мысли, свои научные планы.

Вернадский вспомнил о нем вскоре, когда его старому ученому секретарю Б. А. Линденеру пришлось уйти. 5 марта 1927 года он написал Личкову письмо с предложением и получил

горячее согласие. Личков и не мечтал работать рядом со своим кумиром. К концу года он переехал в Ленинград.

По характеру Борис Леонидович человек подвижный, энергичный. Увлекаясь, он иногда, правда, переходил границы в науке: не дожидаясь проверки, спешил опубликовать не вполне еще доказанные теории. Зато интуицией обладал могучей. Он был одним из немногих геологов, кто поддерживал идею движения материков, тогда считавшуюся фантастической, а ныне признанную всеми.

Во всяком случае, КЕПС очень оживилась с приходом Личкова. Вдвоем начали строить большие планы. В 1928 году, будучи в Праге, Вернадский даже составил специальную записку о развитии прикладной науки в Академии наук и прислал Борису Леонидовичу обширную программу развертывания ее в КЕПС. Однако вскоре стало не до планирования и улучшений.

* * *

Русско-германский альянс 1920-х годов, когда двое побежденных, которых недолюбливали остальные, искали опоры друг в друге, оказался эффективным и в научной сфере, а может быть, и в первую очередь в научной. Немецкие ученые больше всего сотрудничали с русскими. В июне 1927 года Восточно-европейское общество в Берлине организовало «Неделю русской науки» — нечто вроде гастролей наших ученых за рубежом.

В Берлин прибыла представительная делегация во главе с наркомами А. В. Луначарским и Н. А. Семашко. В архиве осталась любительская фотография, где наркомы сидят в первом ряду. Рядом с каждым — женщина, возможно, жена. Ученые — стоят. Вернадский — справа, а на левом краю — характерный облик Альберта Эйнштейна. Вернадский приехал на «Неделю», проходившую с 19 по 26 июля, не из России, а уже находясь в Германии с 15 мая. В рамках «Недели» ему пришлось сделать два доклада в Минералогическом обществе Берлинского университета. В берлинском докладе Владимир Иванович впервые вводит новый биогеохимический термин — миграция химических элементов.

Знакомство с немецкими коллегами для Вернадского оказалось полезным и еще в одном отношении: в академическом издательстве в Лейпциге вскоре вышла на немецком его «Геохимия».

Распрощавшись с соотечественниками, он и после «Недели» остался в Германии. В июле они с Наталией Егоровной принимали радоновые ванны в курортном городке Обершлемма, Саксония. Сюда к ним приехали дети из Праги. Собрание могло быть последним, поскольку Георгий, начинавший приобретать известность в ученом мире, получил приглашение на кафедру русской истории в Йельский университет CHLA. Они с Нинеттой проводили свое последнее лето в Европе.

Много хлопот принес Вернадскому его план международного геохимического журнала. Беседовал с множеством коллег в Германии, ездил с этой целью в Норвегию к В. Гольдшмидту, который работал и в Осло, и в Гёттингене. Правда, издание не состоялось, примирить множество научных школ и враждующих все еще людей не получалось. Он попал в сеть местных интриг и борьбы амбиций, и в том числе антисемитских настроений, по отношению к Гольдшмидту, например.

К нему Вернадский и прибыл на пароходе 25 июля. Вместе они отправились на полевую экскурсию на запад Норвегии, в Берген. Шестидневное пребывание здесь ознаменовалось еще одним поворотом в научном развитии Вернадского. 28 июля он начал писать статью, не имевшую продолжения для печати, но в отрывке зафиксировал давно назревавший отход от философии, связавшийся с сопоставлением теории относительности и наук о Земле. Он, наконец, осознает, что философские выводы,

делающиеся Эйнштейном и его последователями из теории относительности, к описательному обычному естествознанию не подходят. И не подходят прежде всего из-за геометризации теоретиками пространства. Математики понимают его как пустое и бесструктурное, оно характеризуется только измерениями и ничем иным. Но натуралист имеет дело только с реальным, сложным по строению пространством, заполненным электромагнитными полями, выраженными силовыми линиями, а также излучениями. Но самое главное, оно обладает определенной симметрией, которую он, как кристаллограф, не имеет права игнорировать и может адекватно выразить языком символов. Еще более сложные свойства пространство обнаруживает в живом веществе, которое для него, как мы помним, — не случайность, а такое же явление природы, как мертвая материя. И вот в этой области философская обработка совсем отсутствует. Мы имеем, говорит он, лишь неясные указания одиноких мыслителей, высказавших чистые идеи, без их научной обработки и приложения. Нет сомнения, что он имеет в виду Бергсона — главного противника философии Эйнштейна.

Итак, Вернадский проводит, наконец, границу между наукой и философией: «Мне на склоне своей научной работы приходится резко менять отношение к философским проблемам. Признавая огромное значение для научной работы философской творческой и критической мысли, всю жизнь интересуясь ее достижениями, следя за ними в часы своего досуга, я никогда не позволял себе касаться этих проблем в своих работах, даже тогда, когда ясно видел теснейшую связь с философскими построениями своих собственных научных достижений и исканий. С одной стороны, это явилось следствием моих занятий историей знания, в частности, историей научных идей. Я слишком ясно видел, с одной стороны обычно не сознаваемую самими учеными призрачность их философских построений»¹⁵.

Возвратившись в Берлин, Владимир Иванович добывал научные приборы. Когда стало ясно, что за рубли в Германии нельзя купить ничего редкого, что требовалось, Вернадский запросил марки и перевел их в наше торгпредство. Но обнаружилось, что его заказы, полученные два месяца назад, как и деньги, лежат мертвым грузом. Пришлось хлопотать и добывать нужные приборы лично.

Двенадцатого августа они с Наталией Егоровной сели на пароход (так дешевле, чем на поезде) и 15-го прибыли в Ленинград.

* * *

Уяснив себе советские обстоятельства, Вернадский стал спрашивать себя, как же ему работать, не имея новой литературы, приборов, оборудования, не получая даже научных журналов из-за рубежа, в условиях крайне затрудненной свободы общения. Его квалификация и состояние здоровья требовали полнокровной деятельности, не вполсилы. Уехать навсегда — значит оторваться от друзей, оставить множество начатых дел. Он отвечает и за людей, связанных с ним.

Он выбирает средний путь — что-то вроде кочевничества; благо для ученого — родина везде, где есть его собратья. С 1927 года он надолго становится мигрирующим ученым. Поскольку все свое возил с собой, смена мест не мешает интенсивной работе, а скорее даже помогает. Поставил для себя не менее трех месяцев проводить за рубежом. Довольно редкий обычай для советской действительности: из десяти следующих лет почти половину времени он работал по собственному плану в Европе.

В 1928 году осуществил давно задуманный цикл геохимических лекций в Карловом университете в Праге, где его давно ждали. «Уже прошла половина моих лекций, — сообщает Личкову 12 марта. — Сейчас заканчиваю лекции о биосфере, металлическом состоянии материи в земной коре и затем начну историю железа, меди, свинца. Не знаю, смогу ли прочесть больше. Слушателями доволен: небольшой избранный круг интересующихся. (Он читал по-французски. — Г. Л.) А для меня выявляется много нового»¹⁶.