Вернадский
Шрифт:
Два месяца пролетели как один день, и в середине августа Вернадский едет в переименованную столицу. За год все неуловимо изменилось. Патриотический пыл угас. Нарастали трудности, ропот недовольства. И виднее, чем когда-либо ранее, ощущались пороки управления.
Многие тогда думали примерно так, как Корнилов: «Во главе и войска, и государства стоял упрямый и нерешительный, глупый и хитрый монарх с сумасшедшею супругою, которой все подчинялось. Вокруг нее группировались постоянно переменяемые министры, которые имели власть и возможность все путать, но не имели возможности ничего пустить в ход и распутать. К тому же сзади них стоял более непоколебимо, чем когда-либо, безграмотный, развратный и мистически темный и к тому же еще корыстный мужик
Связь Александры Федоровны и Распутина, конечно, — мистическая, то самое пресловутое единение народа и власти, о котором мечтала как августейшая чета, так и меньшинство второго земского съезда; та окарикатуренная, но узнаваемая идея об «особых отношениях русского народа и царя», о их «нравственном общении». Страшно отозвались на судьбах и народа, и власти эти выдуманные, ненаучные формы общественной жизни.
Снова нарастало глухое недовольство властью после недолгого единения перед лицом врага. Оппозиция крепла. Партия кадетов еще раз просила Вернадского войти в Государственный совет. Иван Ильич писал, что он, конечно, предпочел бы работать в своей лаборатории, чем в Мариинском дворце, но в эту минуту и Мариинский дворец представляет лабораторию, в которой преобразуется старая Россия в новую. Он был прав, конечно, только такой лабораторией был скорее Таврический, чем Мариинский.
Тем не менее Вернадский согласился и в сентябре выставил свою кандидатуру от академической курии. Был избран и заседал в Государственном совете теперь вместе с Ольденбургом.
Наступал 1916 год, переломный в его судьбе. Не в возраст заката вступал он, а в возраст новых горизонтов и нового понимания жизни, своей и общей.
Кто знает, как человек ощущает новое? Как слышит среди шумов окружающей суеты слабый сигнал своего жизненного выбора? Неверными словами пытается он запечатлеть предчувствие перемены. В марте Вернадский пишет Самойлову: «Сейчас время такое исключительное. Не только совершаются мировые события, и жизнь ставит на наше решение и требует понимания в сложнейших явлениях, которые окажут глубокое влияние на отдаленные поколения; одновременно с этим крупным совершаются резкие бессознательные или подсознательные изменения в духовной и экономической структуре общества и человечества, к которым тоже надо внимательно присматриваться»32.
Все великое начинается в одной душе. И нет ничего интереснее найти его исток.
Часть II
КУЛЬМИНАЦИЯ
1916–1925
Глава одиннадцатая
«Я НАЧАЛ ПИСАТЬ С БОЛЬШИМ ВООДУШЕВЛЕНИЕМ»
«Горная Щель над Ялтой примыкает к лесам Массандры за городской больницей. Характерно, что в этом году нельзя проехать на извозчике, можно лишь пройти. Отдаленный шум города и еще больше шоссе слышен, но вообще вы находитесь в совершенной тиши, среди солнца, зелени, чудного широкого вида, — без моря. Покойный Пав. Ал. Бакунин говорил, говорят, что это одна из достопримечательностей Горной Щели как южнобережной части Крыма. Запущенный сад и дом полны еще нетронутой пока памятью этого одного из последних русских философов-идеалистов XIX века, имевших корни в немецком идеализме начала XIX столетия»1.
Так описал Вернадский свое местопребывание в апреле 1916 года Ферсману. Наконец-то и он вслед за Корниловым попал в уютный уголок Крыма благодаря совпадению обстоятельств и судеб. Дочь его свояченицы Анны Егоровны и, стало быть, сестра того Маркуши, который заболел, путешествуя с ним по Америке, Софья Марковна Любощинская вышла замуж за Михаила Алексеевича Бакунина, племянника старого философа
«Попал к ним с большим трудом, — писал жене. — В Горную Щель нельзя проехать на извозчике, и я в темноте (из-за войны Ялта не освещается) с большим трудом с багажом по крутым тропкам, через воду пробрался, в сопровождении спасительных мальчиков соседей, на дачу. Там целая свора злых псов, которые охраняют запущенный сад и запущенный дом.
В общем, здесь замечательно хорошо. Пишу днем у открытого окна, доносится очень отдаленный неясный шум города, все полно солнцем, проникнуто чистым ароматом цветов — глициний, лавровишни, сирени. <…> Мне кажется, что это действительно очень своеобразный отшельнический уголок для человека, желающего иметь под рукой культурные удобства города, <…> и пользоваться прелестями жизни в сельском уединении»2.
Местечко, ныне исчезнувшее с лица земли в результате войн и революций, займет вскоре большое место в нашем повествовании. Щелью оно называлось, потому что расположилось на выходе из горного ущелья Уч-Кош. Здесь татары из соседнего села Ай-Василь арендовали у Бакуниных землю и разводили табак. В большом саду росли груши, грецкие орехи, черешни. Далее в ущелье путника встречали зеленые прохладные лужайки с горными источниками. Выше он попадал в великолепные леса Удельного лесничества.
Двухэтажный дом ветшал. Разрушались террасы и балконы. Высох бассейн, обсаженный еще при Павле Александровиче плакучими ивами. Философ похоронен в склепе с беседкой в классическом стиле и надписью над алтарем: «Блаженны алчущие правды — ибо они насытятся!». В доме, правда, сохранялась собранная философом великолепная библиотека.
Таков прелестный уголок, в который попал весной 1916 года Вернадский. Отвлекшись от текущих дел и занятий, да еще в таком романтическом месте, где, казалось, витал сам дух несуетной рефлексии, он много гулял и думал. Осталось немного записей и писем от этих двух недель, но в них проскальзывают новые нотки, предчувствие небывалого.
Несколько дней гостил в усадьбе Петрункевичей в Гаспре, «ужасно рад» был их видеть и беседовать, много гулял с Марком и Анной Любощинскими. Наталии Егоровне: «Не знаю, отчего я сейчас как-то больше, чем обычно, стремлюсь к большей определенности в своей мысли, и может быть в связи с этим так много старого и былого вспоминается. Может быть, сказываются и годы — с одной стороны, всплывают воспоминания богатой идейной жизни, с другой — стремление к большей ясности и определенности мысли»3.
Эти две недели в расцветающем во всех смыслах Крыму были, наверное, последним относительно беспечным классическим отдыхом. Скорее всего, ученый настраивался, прислушивался. Так композитор в хаосе звуков мира будто различает одну, новую мелодию. Она становится навязчивой. Он пытается повторить ее и с каждым новым наплывом все лучше распознает. Наконец настает момент, когда мелодия уже не прерывается и полнозвучно заполняет все его существо. И будто уже не он сам играет, а с его помощью мелодия сама приходит в слышимый мир. Рождается музыка.
Так и у Вернадского возникавшая время от времени тема наплывала, возвращалась все чаще и чаще. И, как только отвлекался от насущных дел, она являлась сама собой.
Опять идея — вопрос из юношеских изысканий. Все эти годы она будто подталкивала его, исподволь заставляла делать выбор, куда идти, что искать. Он уже много знает о приключениях химических элементов на поверхности земли. И всегда, неизменно и непременно возникал темный период циклов: их существование в составе живого.
Русский академик Карл Максимович Бэр, один из самых глубоких натуралистов, близко подошел к идее биосферы и нашел закон бережливости, как он его назвал. Химический элемент не выпускается из цепких объятий биосферы. Бессчетно используется он в лабиринтах живого, переходит из организма в организм.