Верная река
Шрифт:
– Пойду взгляну, не заметил ли кто-нибудь, и вытру кровь на крыльце.
– На кухне меня видел какой-то старик.
– Ну, это свой… Это повар, Щепан.
– И мужики видели, как я шел в усадьбу.
– Тоже не так страшно. Ну, сидите тихонько…
Она вышла из комнаты, унося фонарь. Страдалец прислонился спиной к стене и лишь теперь почувствовал всю свою немощность.
Муки будто только и поджидали эту минуту и накинулись на него, беспомощного, со всей своей беспредельной силой. Он взвыл от боли… Хотя в доме было уже темно, подернутые пеленой глаза его видели светлый квадрат окна, кисейные занавески, мебель; но он все еще не мог осознать того счастья, что его израненное тело находится под крышей, в стенах людского жилища. Как во сне, мелькали перед ним картины боя, бегства, леса, реки…
Скрипнула дверь. Послышались легкие шаги. В комнату вошла молодая хозяйка с фонарем. Она поставила его на стол и со смехом сказала:
– Растащили все, даже
– Да, у меня совсем нет сил.
– А куда вы ранены?
– Ран очень много… Я только чуточку отдохну… и сейчас же уйду.
– Так вот сейчас и уйдете? А куда это вы собираетесь идти, позвольте вас спросить?
– Нет ли здесь подвала, дровяного сарая или чердака, где бы я мог лежать под крышей. И укрыться бы чем-нибудь теплым… я очень озяб…
– Сейчас, сейчас…
– Я уже могу идти. Я отдохнул.
– Да, да, конечно…
Девушка поставила фонарь на стол и куда-то побежала. Она не возвращалась довольно долго. Раненый впал в непреодолимое оцепенение, в глубокую предсмертную дремоту. Он поминутно вздрагивал сознавая, что ему надо скорей уйти, во весь дух бежать отсюда, скрыться, – но не мог даже шевельнуть рукой, повернуть голову. Он не помнил, как долго продолжалась эта борьба с забытьём. Но вот открылась дверь, и появился тот самый старик, что варил кашу, неся вместе с молодой девушкой лохань, полную воды. Над лоханью клубился пар. Ее поставили посреди комнаты на пол. Старый повар громко брюзжал, плевался, в бешенстве передергивал плечами, но девушка не обращала ровно никакого внимания на все эти признаки дурного настроения. Старику пришлось исполнять ее приказания: принести мыло, губку, несколько простынь и полотенец, бинты и корпию. Все это он приносил по очереди, с покорностью слуги, спрашивая, где что лежит, но каждый раз, вручив требуемое, разражался отвратительной мужицкой бранью, будто он был здесь хозяином. Маленькая женщина весело выкрикивала свои поручения старику в самое ухо. Когда слуга принес, наконец, все нужное, она опять послала его на кухню, приготовить еще котел крутого кипятку. Пробормотав что-то уже совсем мерзкое, он вышел из комнаты. Тогда девушка сняла с юноши тяжелый вонючий полушубок и вышвырнула его в сени. Стянула жесткие, как кандалы, опорки и выбросила их туда же. Повстанец оказался почти голым, в одних мокрых штанах. С большим трудом она перетащила его с кушетки на простыню, разостланную на полу посреди комнаты; голову его запрокинула через край лохани с теплой водой и стала губкой размачивать волосы, слипшиеся в комья и сосульки от запекшейся крови. Своими маленькими ручками отжимала кровь, делила волосы на тонкие пряди, осторожно высвобождая волосы, вдавленные в раны ударами шашек и штыков; обнаружив рану, она заботливо промывала ее, осушала корпией и старым полотном. Заложив корпией все порезы и раны, она ловко обмотала всю голову накрест бинтами. Вскоре голова оказалась хорошо перевязанной. Но вода в лохани была совсем красная от крови. Сестра милосердия положила своего пациента на пол и позвала повара. Когда тот явился, сердитый, зловеще сопя, она крикнула ему в самое ухо, чтобы он прежде всего забрал полушубок и опорки. Полушубок она приказала разрезать на куски и сжечь, а потом принести еще котел горячей воды. Когда он принес кипяток, она отправила его за ведром, чтобы слить окровавленную воду из лохани. Все это старик должен был выполнять проворно и ловко, не то она сердилась и топала ногой. Окровавленную воду он вынес во двор и выплеснул в помойную яму. Девушка сама налила в лохань чистой воды и принялась осматривать лицо. Тут дело обстояло гораздо сложнее, чем с колотыми ранами на голове. Трудно было разобрать, цел ли глаз, так как половина лица под бровью представляла собой сплошную опухоль, почерневшую от сочившейся из раны крови. Юная лекарка долго освещала это место, пытаясь исследовать его при свете сальной свечи. Нежные пальчики старались нащупать рану, найти веко и глазное яблоко. Она пришла к заключению, что это рана не огнестрельная, не от шашки, а от удара штыка. Острие его попало в скулу, скользнуло по ней в сторону носа, содрав кожу и сдвинув глаз в орбите. Был ли глаз цел и существовал ли он еще вообще, судить было трудно. Она стала промывать рану водой, прочищать ее возможно глубже. Заложив рану корпией и перевязав ее бинтом, она занялась штыковыми ранами на плечах и между ребрами. Это были, главным образом, ушибы и поверхностные ранения. На спине обнаружились резаные раны от ударов шашек – неглубокие, так как силу ударов смягчили меховая куртка и рубашка. Самой тяжелой и смущающей стыдливость девушки была рана на бедре. Она вынуждена была позабыть о своем девичестве и раздеть раненого догола. Когда она притрагивалась к этой страшно опухшей ране, повстанец кричал от боли. Ей стало ясно, что это не штыковая, не просто наружная рана, что в глубине, наверное, сидит пуля. Тщетно она пыталась нащупать ее пальцами. Пуля застряла где-то очень
Гость был в сознании. Он не спал. Смотрел на хлопотавшую в комнате прелестную женщину, на очаровательную в любом повороте голову с черными как смоль волосами, гладко зачесанными на висках и разделенными прямым пробором, смотрел на ее правильные, овеянные невыразимым обаянием, черты лица, на алые губки, на которых все время играла приветливая улыбка. На ней было платье, расширявшееся по моде книзу, но не доходящее до размеров кринолина. От работы лицо ее раскраснелось, руки испачкались кровью. Глядя на эту чужую, но такую очаровательную девушку, которая с такой веселой простотой и естественностью обмывала самые интимные уголки его тела, его раны от отвратительной грязи, повстанец зарыдал от счастья. Бог послал ему счастье после великого страдания. В то время как он скитался по лесам, переправлялся вброд и проклинал свою жизнь, оно ждало его здесь, в этом доме. И этого счастья удостоился именно он, он один.
Он вспомнил груды нагих трупов, лежавших на поле, останки смельчаков, которых за ноги стаскивали в яму возле леса… и впал в забытье…
Призраки и кошмары, страшные привидения и таинственные голоса окружили его со всех сторон. Ужасные чудовища, то в виде деревьев, то в виде разъяренных зверей, склонялись над ним и бешено неслись над его головой. Руки были тяжелые, словно налитые свинцом. Кисти рук казались то очень большими и висели где-то под потолком, то такими маленькими, что он переставал их ощущать. Ноги кидало в разные стороны, будто бревна на лесопилке. Голова была как раскаленная наковальня, по которой со всего размаху били молотом несколько дюжих молодцов.
II
Пленительно сияло солнце. Огненные кольца дрожали на вымытых вчера от пятен и успевших уже просохнуть сосновых половицах. На том месте, где вчера стояла лохань, что-то весело и радостно кружилось, сверкая то сильнее, то слабее. Больной с упоением смотрел на солнечные пятна. Вошла молодая хозяйка, неся мисочку с какой-то дымящейся едой и серебряную ложку. Она очень внимательно посмотрела на своего пациента. Заметив, что он не спит, улыбнулась ему и забавно подмигнула, как сорванец школьник. Приветствуя его кивком головы, она сказала:
– Как видите, прошла ночь, наступил день, а вы не умерли.
– В самом деле не умер?
– А как же! Ведь в доказательство этого вы сейчас будете есть кашу!
– Кашу? Ту самую, что вчера?
– Да, ту самую.
– О, как хорошо!
– Ну, разумеется, и я так подумала. Тем более, что мы со Щепаном ничем другим угостить вас не можем. Так что уж простите, пожалуйста, чем богаты, и так далее… Если бы хоть горсточка муки была, ну, хоть кусочек сахара или немного молока… Ничего! Каша да каша. Это ведь и курам бы опротивело, – не правда ли?
– На этот раз вы неправы. Повстанец не побрезгает и тем, чего даже куры клевать не станут. Только бы каша не была такая горячая, как вчера.
– Она совсем не горячая. Впрочем, ее можно без труда остудить, сегодня очень холодно. А может быть, вы не любите кашу?
– Ну что вы! В отряде, да будет вам известно, всегда каша, иногда немного картошки… Но вчера я обжег себе губы.
– Вот мученик! Весь изрезанный, исколотый, изрубленный, простреленный, да еще и губы обжег. Только этого не хватало…
– Простите меня…
– Не за что. Привычка – вторая натура. А насчет каши должна сказать, что, кроме мешка ячневой крупы, у нас ничего нет. Да и это большая тайна! Понимаете – тайна! Если об этом разнюхают и отберут, – тогда хоть помирай с голоду.
– А где же вы, господа, храните этот мешок?
– Господа? Никакие не господа, а просто Щепан, старый повар, ну, вы его видели. Он прячет его на сеновале. Он вырыл там в сене глубокую, в несколько аршин, яму. Каждое утро на рассвете достает дневную порцию на нас обоих, а потом спускает мешок на веревке обратно.
– Скажите, где я нахожусь? Как это место называется?
– Так вы даже этого не знаете?
– Не знаю. Я здесь совсем чужой, впервые в этих краях.
– Это усадьба в Нездолах. Нездолы – имение господ Рудецких, моих родственников и опекунов.
– А вы кто? Извините за такой вопрос…
Девушка рассмеялась и приветливо сказала:
– Меня зовут Саломея. Только не подумайте, что я какая-нибудь здешняя еврейка. Моя фамилия Брыницкая, из тех Брыницких, которым когда-то принадлежали Мерановицы. Это был дядя моего отца, а пани Рудецкая – моя тетя. Правда, не кровное, но все же родство.