Верни мои сны

Ирбе Саша

Наверное, вы удивляетесь, почему «великом». Здесь я грешна. Меня, как писательскую душу, всегда интересовал вопрос встречи жизни со смертью. Будучи наполовину язычницей, я относилась к последней как к неизбежной участи бытия; к тому, без чего гармония в мире была бы непредставима.

Вы только представьте, какое желание власти и страсти явилось бы в каждом из нас, если бы мы только знали, что мы бессмертны?!.

И лишь одно праздное любопытство, вечное желание еще неиспытанных впечатлений, а вовсе не стремление с кем-то проститься, влекло меня на таинственные погосты.

Нет, вы только не подумайте, что я вовсе не видела кладбищ!

Раньше мне очень нравилось бродить среди всяких надгробий: разглядывать кресты и надписи на пустынном Донском; а на Ваганьковском читать стихи под торжественным бюстом Есенина или готовиться к экзаменам по истории русского языка на заброшенной могиле Даля.

У меня даже были друзья, которые тоже обожали бродить в окружении бессмертных могил.

Помню: мы как-то целый день провели на Новодевичьем. Общались с местными кошками, смотрителями,

начальником тюрьмы, ставшим при выходе на пенсию начальником кладбищенской охраны. Он же с неистребимым удовольствием рассказывал нам о том, к кому ходят, а к кому не ходят из недавно почивших знаменитостей их земные родственники, коллеги, друзья… какие могилы пользуются любовью у посетителей, а какие забыты.

И оказалось, что каждые ходят к своим: спортсмены – к спортсменам, писатели – к писателям, архитекторы – к архитекторам, и только люди, далекие от всяческих каст, – к политикам и артистам.

А был случай: я испугалась, когда, придя ранним утром на могилу Зинаиды Райх (теперь и сказать не могу, что меня туда привело в столь странное время), увидела курточку… Просто курточку… Просто лежащую на камне. И вдруг меня обуял такой страх, что я стремглав понеслась к выходу.

А по дороге мне встретился гробовщик: худой, высокий, будто бы весь выпачкавшийся в земле и с измазанной землею лопатой. Такой, каким и полагается быть гробовщику. Страх увеличился, и меня вмиг стало трясти так, что я и сейчас отчетливо помню, как дрожали на бегу мои руки и ноги.

Только потом от всего этого мне было смешно. С великой гордостью рассказывала я своим знакомым, что многих в жизни вещей не боюсь, а вот курточки и гробовщика испугалась.

Но я не об этом, а о том, что никогда в жизни до этого даже не предполагала, что значит НАСТОЯЩЕЕ КЛАДБИЩЕ.

Сколько любвив этих спящих навекив могилах!Разве кого-то она до конца утолила?Разве оставила в ком-тохоть что-то живое?Разве здесь есть, как в мечтах,голова с головою,руки с руками;колени к коленям прижались?Все одиноки, как были когда-то,остались.Вечер февральский. Москва.Год две тыщи девятый.Жутко болит голова,и алеют закаты.

Я и теперь не могу понять, как тогда смогла выстоять на белом полотне, точно сонная артерия, пересекающей некрополь дороги.

Всюду от нее вздыбленными венами отходили огибающие многочисленные надгробья тропинки, а совсем вдали виднелись черные, резные ворота кладбища. Из мира «нет» в мир «да».

Кажется, рядом стоял фонарь. Возможно, я даже встала рядом с ним, чтобы на него опереться. Мне было безумно холодно и очень стыдно оттого, что тело мое чувствует холод.

Было тревожно. Не помню даже, хотела уходить с кладбища или нет, но помню, что чрезвычайно не хотела никого видеть.

Казалось странным, что люди ходят, говорят, считают что-то правильным, а что-то – нет. Сама способность человека соображать меня удивляла.

Нет, я не возненавидела людей. Просто само их существование теперь казалось мне странным.

Это то же самое, как если бы вы уехали из дома далеко-далеко, уехали лет на тридцать… И вот, вернулись… И вот, замечаете старинный дубовый шкаф, стоящий в прихожей.

Этот шкаф и раньше там стоял, только вы не примечали, что он старинный, и что стоит он в прихожей тоже никакого значения не имело. Просто вешали одежду и все.

А вот вернулись – и странным он вам кажется, несуразным… И удивительно сделалось, как это так: прошло столько лет, изменилось все, а шкаф – шкаф не изменился.

Вот и во мне отмотались тогда не минуты, а годы, может быть, даже несколько десятков лет моей жизни.

Потому что зашла я на это кладбище одним, а вышла?!. Вышла совсем другим человеком.

Верни мои сны

2. Две жизни

Две девочки

Эти девочки любят вместе и плачут вместе,пока что так неразлучны и так похожив манере смеяться, думать, смотреть на вещиблюдцами глаз, от которых мороз по коже.Слишком уж радостны – слишком уже печальны.Странно представить, что как-нибудь, лет через десять,суетно встретившись, станут уже иными.Одна будет мамой; другая – директором банка,но обе горды, обе счастливы, обе довольны,что жизнь повернулась не так, как они ожидали.Лишь после, разъехавшись, ночью, смешно и несмело,одна будет думать, что надо бы тоже ребенка,но время хватает за горло, сшибает все сроки,другая подумает: «Надо бы тоже за дело!..Не всю же мне жизньсреди кухонь, пеленок и спален,и мужа,которого больше всего по субботам;воскресные

днион обычно проводит с друзьями».Но обе забудутся… Обе не встретятся боле.А если и встретятся (что, если лет через двадцать),то сделают вид, что и раньше друг друга не знали.Подумают только, что лет этих пудрой не скроешь,и каждая снова по жизни своею дорогой,уже не мечтая, что можно прожить по-другому,уже не желая хоть что-то прошедшее вспомнить.Но это все позже… Сегодня же девочки вместеидут на свиданье к двум разным, но тоже похожим.В ушах по наушнику: общие слушают песни.Те двое в метро эту музыку слушают тоже.

Я устал!

– Я устал!– Кому, какому свету?!.Здесь кричишь, хоть тысячам, хоть стам,не дождешься, дядечка, ответу,даже если до смерти устал.Думаешь: в глазах блатных прохожихесть хоть грош звериного родства?!.Не поможет, дядя, не поможет!Твой укор почти до озорства.За Садовым душу схоронили,за Могильцы сердце увезли.Эти люди многое забыли,что б другие люди не смогли.От Китайгородского проездадо Покровки – сырость мостовых.Дядя, здесь особенность уездавдрызг живущих – только не живых.Пясть метро и узость километрадо бульвара, ширость – до Кремля.«Я устал!» – здесь для дождя и ветраи других убогих, может, для…У Москвы церквей необозримо,у людей – забот невпроворот.Дядя, им, теперь бегущим мимо,тоже б приоткрыть сегодня рот;закричать без дела и без толку(скольким эта фраза режет грудь):«Я устал!..» С отчаянностью волкахочется весь мир перевернуть.«Я устал!» – кричи, пока есть мочи,за нас всех, не смеющих вскричать.Тяжело мне, дядя, стало оченьэту жизнь, как заново, начать.Что поделать нам, бегущим мимовремени, пространства, забытья?!.Ты кричишь – а мне необходимо!..То не ты кричишь сегодня – я!

Бабушке с голубями

Зачем у церкви кормишь голубейдесятки дней, а может, сотни дней,их стадо синеликое считая?!.Как будто ты перед вратами раястоишь среди стенаний и теней.Век двадцать первый… Но таков ли век,когда ничто кругом не изменилось?..Затон машин?!. То конница ютилась.И так же гордо смотрит человек,что на посту у серого столба(сейчас – метро, тогда – у въезда в город).И тот же души прошибает холод,и та же с неба плещется вода.Я знаю: с голубями говоритькуда верней, чем с сотнями прохожих.Мне от тебя, на время не похожей,еще вернее хочется разбитьтот мир,где все банально, все – не то:вполоборота, в полуправду, что ли.Давай сегодня сменим наши роли:я буду с голубями, ты – в пальтопойдешь домой, улыбку нацепив,спокойный тон, возьмешь вино на ужин.Есть голуби… Они над миром кружат.Есть дом, в котором ждет тебя никто.Давясь тоской и времени дичась,спешу к себе – в тебя гляжу устало.У церкви ли, в дому – различий мало:единая у всех живущих связь.Чем дальше в годы – тем сильней тоска,тем проще ощущение от бездны,куда исчезли горы и века,исчезнешь ты, а послея исчезну.