Вернись в завтра
Шрифт:
— Это верно. А Тонька твоя давно из деревни к тебе перебралась?
— В прошлом году, аккурат под Новый год перевез обоих. В такси, чтоб вся родня от зависти обосралась по уши. Девка, когда поехали, даже не оглянулась взад, чтоб рожи паскудные не видеть. Изговняли человечка, со свету сживали. А и мамка ее дура стоеросовая. С детства недоумком была, такою полудуркой и осталась. Ведь вот звал ее к себе, когда она школу закончила. Ты ж помнишь, хотел дочку в медики протащить, так она отказалась приехать. У ней там любовь завелась. Это в деревне! Любовь! Я чего только ни делал, уговаривал, ругал,
— А моя умерла. Ты в деревню к своим ездил. Хоть и был бы, на похороны не заявился б, — запоздало упрекнул Василия печник.
— Она не при чем! Узнай я тогда, конечно, пришел бы. И хочь ты на рога бы встал, гроб для ней своими руками сделал бы. Да никто не просказал про твою беду. А когда воротился, уже поздно было. Неделя прошла, как схоронили ее. Слыхал, что даже Федьку привозили с тюрьмы на похороны матери. Хорошая она была женщина. Не то что моя дура! Ан и по сей день небо коптит да землю засирает. Хотя никому не нужной сделалась.
— Не просится к тебе?
— На што сдалась? Намекнула как-то, мол, пора бы к стари единым гнездом жить. Ну, я ей и ответил где ее гнездо. Что человек должен головой думать как жить, а не гнездом, — усмехнулся Василий криво.
— Эх, Андрюха! Сколько красивых, умных женщин встречал я в своей жизни. А напоролся на дуру. Вся жизнь кувырком полетела. Потому что она сумела забеременеть. Я ж ирод окаянный не смог бросить ее с дитем. Думал, из дочки большого человека выращу, да хрен в зубы! Ничего из ней не состоялось, потому что в мать пошла! — кипел Петрович.
— А ты-то где был?
— В Сибири! — рявкнул Василий так, что Михалыч мигом вспомнил, осекся и умолк. Ему стало стыдно за неуместный вопрос.
Василий налил водку в стаканы и предложил:
— Давай выпьем за тех, кто замерзал, умирал от голода, от побоев, и все же выжил, вернулся домой человеком, ничего не растеряв в ссылке, но сохранил ее проклятую в своей памяти. А и попробуй ее вырвать, коль она в самом сердце живет и уйдет только с нашей жизнью. Эта память такая же холодная и белая, как смерть. Они очень похожи друг на друга…
— Всякая беда сродни смерти. У каждого она своя. Общая лишь боль. У меня, сам знаешь, свое горе. Сколько пережито, только я знаю. Ни в одной минуте, слышишь, Вася, ни в одном дне не был уверен, что мой сын вернется домой из зоны живым! Ты лучше других знаешь почему! Федька чудом дожил до суда.
— Но ведь ты с ним говорил!
— Позавчера! Теперь вот всякий день считаю и боюсь, чтоб только ничего не случилось с ним в пути, — выдал наболевшее Андрей.
— Стоит оторваться от зоны, выйти за ворота на волю. Дальше сам черт не страшен, по себе помню, — прервал Василий соседа и, выпив, глянул на часы:
— Ну, твою мать, засиделся я у тебя. Меня
— Когда ж тебя ждать теперь?
— Завтра с ранья. Не дам тебе дрыхнуть. В семь буду здесь как штык, дошло? Ну, то-то! — шагнул за дверь сосед.
— Помирились! — ахнула Тонька и запричитала:
— Теперь всегда станешь вертаться выпивший…
— Молчать! Попридержи язык, дура! — цыкнул дед на внучку строго. Та мигом умолкла.
Тонька знала характер деда. Уж если он вскипел, ему лучше не перечить и не оговариваться, надо выждать время пока остынет и сам расскажет все. Так оно и получилось.
Дед Василий присел в своем углу и, выкурив папироску, сказал тихо:
— Федька с зоны вертается. Через неделю дома будет.
— Того не легче! — ахнула баба и, глянув на старика, прикрыла рот рукой. У того глаза сверкнули лютой злобой:
— Тебе-то от ентово какой урон? Человек ни за хер собачий в тюрягу сел. Сколь годов отбыл в ей, всем про это ведомо. Нет бы пожалеть мужика, ты и на то не способная, колода ржавая! Знамо дело, что у бабы, как у курицы, ни мозгов, ни души, ни тепла не сыщешь. Саму в деревне мордовали, ан ума, едино не объявилось.
— Деда, ты не кипи. Я про то, что Федька нынче напропалую пить станет. И буянить зачнет.
— С чего взяла? Опосля зоны не до пьянки. Другим воротится. А и у Андрюхи не поозорует. Сумеет в руки взять. Сама ведаешь.
— Так ведь все потерял Федька. Никого у него не осталось кроме отца. Каково ему станет все заново начинать? Это ж и сорваться можно. Где силы взять надломленному зоной?
— Да не тарахти! Захочет ли он по новой все начать? Уж не молодший! Считай-ка сколь ему годов? Скоро сорок.
— Дедунь, а сколько же твоему другу — деду Андрею?
— Мы с им одногодки. Выходит, что нынче уж на- вовсе плесенью поделались. Еще пяток зим и по семь десятков сполнится. Едино хреново, жизни так и не увидели, ни я, ни Андрюха. Ровно кто засрал на нашей дороге всю удачу, будто поглазили обоих смальства…
— Выходит, что и я в вас. Тоже никакого просвета в судьбе, — всхлипнула баба.
— Ну ты тут не сопливься. Проскажи-ка лучше, чего это у тебя с Шуркой не заладилось? Чую, твои бабка с мамкой помешали вам, совались в ваши дела погаными языками. И разлучили…
— Нет деда, ни при чем они. Как на духу сказываю. Наоборот помирить хотели, заставляли вернуться к нему. А куда, если он прогнал и не велел приходить обратно. Пинком под жопу с крыльца наподдал и назвал гнилой колодой, велел убираться вон со двора, а сам тут же дверь на крючок взял. Я и пошла в чем была. К своим, к мамке с бабкой. По снегу в галошах и халате. Три километра по холоду перлась. Ведь ночью выгнал, даже платка не дал. Я еле живая добралась к своим. А они не легше, прогонять стали, чтоб обратно воротилась в семью. Я и сказала, мол, краше руки на себя наложу, — хлюпала баба.