Вернись в завтра
Шрифт:
— А что душу рвет?
— Многое. Кое-что до смерти покоя не даст.
— Ты о сыне?
— Не спрашивай о больном. Оно и помимо хватает всего. Помню на Колыме перед освобождением из зоны увидел я на небе сразу три солнца. Мороз стоял сумасшедший. Ну, показал я мужикам на необычное явление. А они не удивились, наверно не впервой иным было такое видеть. И знаешь, что сказали, мол, кто первый приметил три солнца, у того самая заветная мечта исполнится. Я тогда только о воле мечтал. И дожил, вышел. А вот неделю назад был в Якутске. И снова три солнца увидел…
— И
— Сказал вслух о своей мечте. Может тоже сбудется! Все северяне в это верят. Считают, что дети, какие родятся в день трех солнц, самые счастливые.
— Выходит, я в грозу родилась. Ничего не сбылось, о чем мечтала. Не повезло. С самого начала лишней в семье жила. Все об меня спотыкались. Я свое имя долго не знала. Так и считала, что зовут меня сучкой, дурой, рахиткой, выкидышем. Даже будили поджопниками, оплеухами. От всего этого я очень берета сына. Чтоб как я не звал с детства свою смерть…
Федька как-то сразу сник, помрачнел.
— Ладно, Антонина, не бередь свою душу Может кончатся наши беды, и мы успеем порадоваться жизни!
— Теперь уж конечно все поменялось. Мой Колька спокойно растет здесь, у деда. Не бит и не руган, — глянула на вошедшего Петровича, тот смущенно откашлявшись, попросил:
— Федь, помоги Тоньке сена на чердак накидать со стога. У меня нынче спина сдала. А наверху ни охапки в запасе нет. Подсоби, это недолго.
Федька мигом подскочил. Усмехнулся лукаво и, схватив бабу за руку, выдернул из дома, шепнув ей тихое:
— Ну, держись…
Женщина, услышав, ухватилась за косяк двери, но Федька рванул на себя, баба вылетела в коридор пулей. Вдвоем хохоча вошли в сарай, взяли вилы, полезли на чердак.
Федька забрасывал со стога сено в дверь чердака, Тонька подхватывала тяжеленные навильники, запихивала сено поплотней по всем углам. Вот и набрали в запас корове.
— Тут не на неделю, на целый месяц хватит! — сказала баба, убрав со лба мокрую прядь.
— А жалко! — прыгнул Федька со стога на чердак, закрыл двери на крючок, на чердаке стало темно.
— Федька, не надо, отстань говорю тебе! Пусти.
— Тихо, Тонь, ну что горланишь. Ведь люди мы, нормальные, живые люди, — уронил женщину на сено.
Ох, как давно ее никто не целовал. Баба затихла, обняла Федьку за шею:
— Родной мой! Милый! Любимый! — шептала тихотихо. Она сама себе удивлялась, поняв, что давно ждала Федьку вот таким, ласковым, напористым, неугомонным.
— Девочка моя! Заждалась, а я дурак все боялся, примешь ли меня, признаешь ли?..
Они вернулись в дом улыбчивыми и старики, едва увидев их лица, догадались обо всем, но промолчали…
— А знаешь, я сегодня из Тель-Авивы письмо получил. От Розы! Дети к ней нагрянули опять. Уже и внуков натащили. Всех троих. Вовсе сели на шею бабе. И какую совесть надо иметь, чтоб после всех пакостей к ней появляться?
— Чему дивишься? Эти хочь в отпуск, не насовсем схомутали. Как приехали, так и уедут. Роза не тот человек, чтоб на своей шее подолгу нахалов держать. Она мигом тот хомут скинет…
— Уже в третий раз они у нее гостят. А вот к себе не зовут. Не зря же она, приезжая,
— А тебя еще не зовет к себе?
— Да зачем? Я ей тут не нужен, а там и подавно.
— Ну к чему тогда письма шлет? — не поверил Петрович.
— Со скуки, не иначе!
— Закинь городить пустое. Иль в своей Тель-Авиве прокисла с тоски? Да еще такая как Роза! Ты другому про это брехни. Я ж эту женщину своими глазами видел. Возле ней нихто с тоски не пропадет. Упокойник и тот в пляс бросится. Она со скуки писать не станет. Что-то на уме держит про тебя, — говорил Василий.
— Ну, сам посуди, я к ней в Израиль не поеду. Я здешний. В загранице никогда не был и делать там нечего!
— А ты не зарекайся. Никто про себя наперед ничего не знает. Единый Господь про все ведает, — осекал Петрович соседа.
— Ну за себя я могу говорить. Ведь даже ихнего языка не знаю.
— Зато Роза по-нашему базарит. А другие тебе зачем? С ими не жить.
— И она тут не останется! — вздохнул Михайлович.
— Тоже неведомо. А вдруг решится?
…Тонька вошла в дом следом за Федькой, улыбчивая, притихшая, она ждала, что мужик сейчас объявит, ее при всех своею женой, но не тут-то было. Федька, перебросившись с отцом несколькими фразами, вышел из дома и вскоре уехал на своей машине, не сказав никому куда и надолго ли он укатил. А Тонька осталась у окна, не зная, чего ей ждать, и есть ли смысл в этом треклятом ожидании.
— Посмеялся надо мной, козел. Облапошил, как последнюю дуру. А я уши развесила, поверила, нашла кому? Знать правильно все считают меня дурой. В деревне из дур не вылезала. Теперь, если дед дознается, прогонит обратно в деревню, чтоб ни дом, ни его не срамила. А что я Кольке скажу, когда спросит, за что дед прогнал? Да и как вернусь в деревню, к кому? Кто примет после того скандала, с каким обоих выперла. Некуда идти! Федька, жеребец окаянный, откуда свалился на мою голову? Не зря столько лет дедуня на него серчал и даже с Михалычем не здоровался из-за паршивца! Столько времени напротив жил, я и не смотрела в его сторону, не признавала гада. А тут подкараулил черт лохмоногий, задрыга из подворотни, — злилась Тонька и неотступно смотрела в окно, туда, на дорогу, по какой укатил недавний хахаль.
— А может, он в магазин поехал? Но есть свой, вот он, совсем рядом. В нем все есть, зачем в центр мотаться? Может, на заказ поехал? Но кто в такое время ездит к чужим людям? Значит, к друзьям! Но их нет у него! Выходит, к любовнице смотался, на ночь глядя? Сколько ж ему надо? Неужели не хватило? Нет! Не может быть! — ухватилась за подоконник, прижалась горячим лбом к холодному стеклу.
— Ну, почему он так быстро ушел и даже не сказал, когда придет и поедем ли за город в его шалаш. Даже до свиданья не сказал. Огулял, как кобель и смылся! Вот сволочь, пройдоха, гнус! — всматривается в темноту, не появится ли на дороге машина? Но нет! Уезжают на ночь не для коротких встреч. Это женщины начинают понимать скоро и не прощают никогда…