Верное сердце
Шрифт:
Борис Барятин, выслушав первый отчет Шумова, сказал с белозубой улыбкой:
— Рекомендую ходить с девушкой. Да, да. С какой-нибудь первокурсницей, предпочтительно недурной внешности. Вы будете предлагать вниманию публики журнал, она — отсчитывать сдачу. И вам станет веселей, и незаметнее время пройдет, и публика, глядя на привлекательную пару, скорее заинтересуется журналом. А пока что ваша выручка ведь не радует?
— Нет, не радует.
— Туго у вас с деньгами?
— Туго.
— У Дормидонта бываете?
— У какого Дормидонта?
— Ну какой же вы после этого студент?
Барятин живо надел шинель, шутливо вытолкнул Гришу из комнаты, закрыл дверь на ключ и повесил сверх того на кольцах огромный замок:
— Нельзя иначе. Ценности, как-никак…
Лукаво подмигнув, посмеявшись над «ценностями», он взял Шумова под руку:
— Пошли.
По дороге он рассказал о Дормидонте. Речь, оказывается, шла о третьеразрядной кухмистерской, посещаемой только извозчиками да неимущими студентами.
12
Славилось это заведение двумя своими особенностями. Во-первых, повешенной на видном месте надписью «Просют не выражаться» и, во-вторых, большой корзиной с ломтями пеклеванного хлеба — столующиеся могли брать их в любом количестве бесплатно.
Надпись, исполненная любовно, голубой акварелью, немало потешала студентов, а корзина с хлебом не раз и не одного из них выручала в трудные дни.
Помещение кухмистерской было неприглядно: обои в сальных пятнах, столы без скатертей, на окнах — долголетняя пыль…
Единственным украшением здесь являлся трехведерный самовар, ярко начищенный, сверкающий красной медью, воздвигнутый на высокой стойке, за которой стоял сам владелец предприятия.
Это был коренастый мужичок, лобастый, с хитринкой в смышленых глазах, одетый в жилет и ситцевую рубаху в горошек.
— Вы к нему приглядитесь, — мимоходом сказал Барятин, пробираясь вместе с Гришей к обеденному столу: — это фигура, не лишенная своеобразия. Эй, малый! — крикнул он половому. — Две тарелки щей.
Неподалеку от них сел — возле корзины с хлебом — студент-технолог с худым, голодным лицом, развернул газету «День» и углубился в чтение. Время от времени он не глядя протягивал руку, брал, как бы в рассеянности, кусок хлеба и жевал, продолжая читать.
Парень, одетый в белую грязную рубаху с пояском — из тех, кого в русских трактирах исстари окликали независимо от возраста «эй, малый», — принес две тарелки со щами, подошел было к технологу — тот ничего не заказал. И парень ничего не спросил, отошел к стойке.
— Видали? — Барятин повел глазами в сторону технолога.
Пока они обедали, технолог успел съесть изрядное количество хлеба и дочитать газету до конца. После этого он встал, независимой походкой направился к выходу и, поравнявшись с Дормидонтом, небрежно кивнул ему головой.
Владелец заведения ответил ему учтиво, поясным поклоном.
— Вот так и мне в свое время приходилось, — вздохнул Барятин, — присаживаться с задумчивым видом к спасительной корзине. Бывало, в кармане ни пенса, живот подведет до последнего предела, ну, и идешь сюда скрепя сердце. Наешься до отвала пеклеванника — и до свиданья!
— Ну,
— Представьте себе, не жалуется. И этому есть свое объяснение. Довелось мне как-то быть свидетелем разговора Дормидонта с одним «вечным студентом», забулдыгой, чемпионом бильярдной игры. Чемпион этот говорит: «Жуткое дело, дядя Дормидонт, сколько я у тебя дарового хлеба перевел». А тот — с улыбочкой: «Кушайте на здоровье, милости просим». — «Хороша милость! Да ты этак проживешься». — «Ну, как же можно; у меня есть надея не прожить, а нажить». — «На даровом-то хлебе?» — «Помилуйте, да этот хлеб для меня — верная коммерция». — «Что-то не пойму!» — «А вот извольте послушать. Позапрошлым летом подкатывает к моему крыльцу пролетка с лаковыми крыльями, надутых шинах. Выходит из пролетки видный собой барин. Я, конечно, встречаю его с поклонами. «А, Дормидонт, ты все такой же». — «Так точно!» А сам не узнаю его — что за барин? «Получай, старик, мой должок!» И подает мне сотенную: «Это тебе за то, что за пять лет ни разу с меня денег за хлеб не взял». — «Помилуйте! А сколько сдачи прикажете?» — «А сдачу твоим детишкам на молочишко». А детишки мои, хе-хе, один — скобяным товаром торгует на Сенной, а другой околоточным служит».
— Ну, знаете, это похоже на выдумку, — не утерпел Гриша.
— Я выдумал?
— Нет, Дормидонт.
— А ему для чего выдумывать?
— Для того, чтобы намекнуть нахлебнику: вот, мол, как поступают благородные люди.
— Ну, если случай со сторублевкой и похож на басню торгового человека, то по пятерке, по десятке бывшие студенты ему несомненно приносят. Иные — сразу после государственных экзаменов. Иные — после. Редко кто забывает. Мне рассказывали, что не так давно зашел к Дормидонту земский врач из провинции, человек не очень-то богатый. Дает Дормидонту десятку, а тот, по своей манере некается, не сразу берет. Лекарь под конец рассердился: «Я, сударь, привык свои долги платить и ради вас этому правилу порядочных людей изменять не намерен!» И ушел, хлопнув дверью. А десятка осталась у Дормидонта. Так-то.
Обед окончился. Подошел малый в белой рубахе, смахнул грязной салфеткой крошки со стола и проговорил вполголоса:
— Все верно.
— Что верно?
— Дормидонт Васильич в своем деле не прогадает.
— Ну, вот видите, друг милый, — засмеялся Барятин, глядя на Шумова, — вот вам авторитетный голос лица осведомленного. Благодетелей в наше время не бывает. Дормидонты свое возьмут.
Студенты кончили обедать и вышли из кухмистерской.
У ворот дома стоял дворник — богатырь, в белом фартуке с медной бляхой, с золотистой бородой во всю грудь.
— Украсил господь! — похвалил его Барятин. — Такую бородищу впору купцу первой гильдии.
— Старовер, должно быть. Уж я-то на них с детства нагляделся, — сказал Шумов.
— Сейчас проверим, — сразу же решил Барятин и подошел к дворнику: — Старообрядец?
— Никак нет.
— Врешь!
Дворник осторожно вгляделся в студентов:
— Могу паспорт предъявить. Православный! — И он усмехнулся, показывая, что шутку понимать может.
— Эх, жаль, что мы с вами об заклад не побились, я б выиграл! — захохотал Барятин.