Верное сердце
Шрифт:
Расторопный торговец прикатил на лужайку бочку пива, его подручный тащил некрашеный стол.
По озеру плыли девичьи венки — их было много; может быть, сегодня ни один из них не потонул.
Хорошо было Грише и Яну в веселой толпе! Бессмысленные лица пьяных попадались еще редко, а все остальные казались друзьями в этот день. И слышалось среди мужиков хорошее новое слово: «товарищ». Хорошо было Грише с Яном… пока не увидели они сердитое лицо Августа Редаля.
10
Лесник
— Полайдны! Ступай домой, негодник!
Он схватил за руку Яна. Тот не удержался, сказал отцу по-латышски:
— Ты же позволил…
— Я позволил! Я не знал, что тут стрелять будут!
— А я знал?
Этот ответ будто и в самом деле рассердил Редаля. Он схватил сына за руку, и они оба быстро пошли к лесу; лесник шагал огромными шагами, а Ян бежал рысцой рядом с ним. Гриша побежал за ними. Лес дышал влажной прохладой, лучи солнца еле пробивались сквозь листья берез и осин. Так хорошо было в этом зеленом мире, что Редаль незаметно сбавил шаг. Он обернулся к Грише и после минутного раздумья спросил:
— Кто ж там стрелял все-таки? Я-то сам в церковь не попал…
— Барон Тизенгаузен.
— В кого?
— Не знаю.
— Негодяй! — закричал лесник.
Гриша с удивлением поглядел на него: рыжие брови Августа Редаля были сдвинуты, голубые глаза, такие спокойные обычно, сверкали. Но это продолжалось не больше секунды. Редаль опустил глаза.
— Негодник! — закричал он сыну. — Ты как с отцом разговаривал?
— Он не виноват, — сказал Гриша.
Редаль некоторое время шел молча. Потом сказал:
— Ну, вы оба будьте умниками и не болтайте о том, что видели в Пеньянах. И кого видели — не говорить! Ладно?
— Ладно, — сказал Гриша.
Про кого закричал Редаль «негодяй» в первый раз? Ох, любят большие хитрить с ребятами!
— Там слышно было несколько выстрелов, — проговорил Август Редаль.
— Два!
— Ну, пусть два; значит, стрелял не один барон.
— Нет, это он стрелял.
— А кроме него кто?
— Не знаю. Стрелял барон. А потом у него отобрали револьвер…
— Кто? Кто отобрал?
— Не знаю… — растерянно ответил Гриша.
— Ничего ты не знаешь! — пробормотал Редаль. — И мой дурень ничего не знает! А раз не знаете — молчите. Оба! Слышите?
— Слышим, — ответил Гриша за себя и за Яна.
— Не то я с тебя шкуру спущу! — Редаль схватил сына за шиворот, но теперь уже было видно, что это он не всерьез. — Я, если надо будет, со своего шкуру спущу, а с тебя, Грегор, спустит шкуру твой папаша!
— Мой батя с меня шкуру не спустит, — убежденно ответил Гриша.
— Ну, мать спустит. Она спустит, я-то ее знаю.
Насчет матери Гриша и сам сомневался: может, она
— А ты не говори ей, дядя Август.
— Ишь, умник какой!
Гриша промолчал. Он сам знал про себя, что он умный.
— Таким умным, как вы оба, надо еще и еще вгонять разум с заднего хода… Чтобы на чердаке ветер не гулял.
Но ребята уже видели, что Редаль шутит. Они шли втроем по лесной дороге, и разговор кончился совсем хорошо, когда уже подходили к усадьбе.
Редаль сказал мальчикам:
— Ну ладно! Будем все втроем молчать. А проговоритесь — заставлю спеть голосянку.
Голосянку Гриша знал. Кто-нибудь говорил первый: «Ванька, Ванька, спой голосянку, кто не дотянет, тому уши драть!» И тогда все голосили — кричали в одну ноту — и каждый старался сберечь дыхание как можно дольше. У кого дыхания не хватало и он останавливался первый, тому драли уши. Драли крепко, на совесть. Голосянка часто кончалась слезами.
Взрослые в голосянку всегда выигрывали у ребят — у них дыхание длинней. Так что играть в эту игру с Редалем — значит наверняка быть выдранным за уши.
Так и не увидел в тот день Гриша ни костров, ни хороводов, ни пылающих на берегу озера смоляных бочек.
Но зато словно шире и дальше увидел он окружавший его мир.
Каких людей узнал он сегодня! Крепких и смелых, словно добывших уже волшебную воду Железного ручья…
Есть на свете и черные злодеи. Есть черные бароны. Есть черная сотня — слышно, совсем недавно громила она и грабила дома беззащитных.
Но есть на земле люди, которые бьются против черного зла, за народ, вместе с народом, бьются до конца, будут биться до победы, не щадя ни своей, ни вражьей жизни!
11
Тревога, смутная тревога чуялась во всем.
Люди иногда начинали почему-то говорить вполголоса, сторожко оглядываясь. По вечерам Минай, Винца и Трофимов собирались у дальнего амбара и негромко говорили подолгу, дотемна.
Как-то раз пан Пшечинский не вытерпел, закричал Минаю:
— Может, хватит языком работать? Завтра вставать рано!
Минай сдвинул шапку на брови, ничего не ответил. И не тронулся с места.
Перфильевна уже с неделю гостила в городе.
А про барона Тизенгаузена рассказывали, что он совсем уехал с семьей. Шестьдесят возов всякого добра везли за ним из имения в город.
Гришина мать теперь чаще бегала в помещичий дом, на кухню. И возвращалась оттуда со страшными вестями:
— В городе черная сотня студентам глаза выкалывает шпильками.
Или:
— Всемирная война будет!
Про всемирную войну говорили и раньше, будто бы скоро все начнут убивать друг друга, кто останется в живых — неведомо. Так написано в старых книгах.