Верное сердце
Шрифт:
А тут он увидел в школьном коридоре дородного мужчину с окладистой бородой, с лицом, несомненно вымытым добела. Вот только голова у него почему-то сидела на шее чуть криво; он ее еще и закидывал назад. Ничего красивого в этом Гриша не нашел. На воротнике директорского мундира блестели шитые серебром две звезды, — нет, скорей это были не звезды, а большие серебристые пятнышки, без лучей. Гриша уже знал, что такие пятнышки означают чин действительного статского советника, проще сказать — генерала, только штатского.
Штатский
Гриша еще не решил, уйти ему от греха подальше или достоять до конца (любопытно все ж таки как следует — спереди и сзади — разглядеть штатского генерала); правда, тогда придется поклониться, как другие. А кланяться Гриша так и не научился.
Но Саношко, не дойдя до него нескольких шагов, круто остановился:
— Как фамилия?
Перед директором стоял ученик четвертого класса Озол. Гриша его знал. Озол был очень смирный, бледный, больше молчал, ходил все время с книжкой в руках.
Не дожидаясь ответа, директор вдруг закричал:
— Кто родители?
Озол почему-то — может быть, с испугу — не ответил сразу, но тут Стрелецкий, шагнув вперед, негромко сказал что-то директору. И снова отступил назад.
— Скажите вашим родителям, — крикнул директор, — чтобы они отпускали вас в училище прилично одетым!
Только теперь Гриша заметил, что на Озоле была куртка с круглой заплатой на рукаве. Раньше ему и в голову не приходило глядеть на эту заплату: пришитая очень старательно, она была заметна только потому, что сукно ее было черней, чем на курточке.
— Слышите?
Озол покраснел так, что на светлых бровях у него выступили бисеринки пота.
Директор с минуту созерцал смущение Озола, и что-то похожее на удовольствие мелькнуло в его глазах.
— Что же вы молчите? — спросил он уже тише. — Не подберете слов?
— У меня нет другой одежды, — проговорил наконец Озол, и голос у него прервался.
Саношко удивленно поднял плечи, повернул их к Стрелецкому (голова у него, видно, не поворачивалась):
— Если у родителей нет средств купить сыну одежду, откуда же у них средства учить его? Да еще в среднем учебном заведении!
Надзиратель пошевелил пальцами рук, вытянутых по швам, вздохнул и сделал скорбное лицо.
— Разве недостаточно таким людям начального образования? А?!
— Совершенно справедливо, ваше превосходительство.
— Удивительные люди! Просто непонятные! Какое-то странное упрямство: одеться не во что, а вот, пожалуйте, на учение деньги нашлись.
Он так же быстро зашагал дальше. Гриша забыл поклониться, но директор не заметил этого: он все еще говорил что-то гневное Стрелецкому, а тот, почтительно склоняясь на ходу, поспешно
В тот же день пронеслось из класса в класс новое прозвище директора: «Потап».
Впрочем, вряд ли оно было новое, — скорей всего, оно долетело из Вильны, откуда приехал Саношко. Или кто-нибудь написал оттуда приятелю в письме.
Как бы то ни было, кличка эта прижилась сразу и крепко.
Почему именно «Потап»? Ну, на это никто не мог бы дать ответа.
…На доске в первом основном классе появилось написанное мелом стихотворение:
Варили, варили, варили картошку,
Гадали, гадали — прислали Саношку.
Мораль этой басни моей такова:
На полном безлюдье — Потап голова!
Стихотворение было написано почерком Никаноркина — лучшим почерком в классе, но все знали: стихи сочинил Персиц. Больше некому. Персиц отрицал это, но его выдавал стыдливый румянец.
Скоро, впрочем, его слава, такая еще молодая, сразу потускнела.
Однажды Земмель, замученный двухнедельной зубной болью, отправился к врачу и там, ожидая своей очереди в приемной, отделанной с роскошью, которая была присуща дантистам города (малиновые плюшевые кресла и картина с красавицей в золоченой раме), углубился в чтение журнальчика, специально положенного на стол для развлечения больных.
В журнальчике среди всякой всячины были напечатаны стихи:
Варили, варили, варили овсянку,
Гадали, гадали — избрали Родзянку.
Мораль этой басни моей такова!
На полном безрыбье — и рак голова.
Нашлись в классе образованные люди, которые знали, со слов родителей, что такое Государственная дума. О ней часто писалось в «Биржевых ведомостях», а газету эту выписывали многие в городе.
Шебеко знал даже, что Родзянко — это новый председатель Думы.
Первоклассников Дума не интересовала. Их интересовало то, что Персиц, оказывается, не сам сочинил стихи, а переделал чужие, из журнала.
Какой возник после этого спор!
Никаноркин утверждал, что попробуй-ка переделай, чтоб складно было: вместо Родзянки с овсянкой — Саношка с картошкой. Для этого все-таки надо быть поэтом.
— Тоже мне еще поэт! — кричал непримиримый Земмель.
Первоклассники только уж потом сообразили: дорого могла бы обойтись им история со стихами.
Но, как ни странно, окончилась она без особых последствий — и совершенно случайно. Первым из педагогов увидел надпись на доске Голотский. Он собственноручно стер ее пыльной губкой и свирепо зашипел на первоклассников:
— Молчать! Теперь молчать об этом, олухи!
И после этого начал обычным своим тоном, как всегда потирая руки: