Верность себе
Шрифт:
Следовавшие за ним и охранявшие меня конвоиры ничего не сказали, когда он бросился ко мне.
– Когда тебя?
– В восемь утра. Только раздел пальто, вошел в кабинет. А тебя?
– В одиннадцать. Пришла с рынка, возле дома женщина в каракулевом манто сказала, что вызывают к директору института. Записку тебе написала. Положила под наш камень.
– Не верь им, родная.
– ??? Зачем ты про профессора Ветроградова?
– Я их ненавижу.
И самых-самых главных вопросов я Эрику не задала: про Аню Эф., про то, зачем он
Слабый Эрик был на удивление спокоен, держался мужественнее, чем я ждала. Это стало поддержкой.
К Эрику подошел "его" адвокат. Ему Барбара Ионовна все-таки взяла защитника.
Нам велели пройти и сесть на скамью подсудимых.
Публики в зале не было. Не пустили. Но "моя" публика, то есть Чингиз, забрался на сук тополя под окном следить за происходящим оттуда.
– Встать! Суд идет!
Вошедшие люди с будничными, равнодушными лицами расселись на свои места.
Вся я, бывшая когда-то одним целым, начала болезненно разрываться на части: сердце и мозг отказывались допустить то, что мы, реальные Эрик и я, сидим на скамье подсудимых. Меня бил жестокий, беспощадный озноб. Эрик крепко сжал мне руку: "Успокойся!"
Воображение сорвалось с цепи, подставляя Плевако и Кони на место моего общественного адвоката. Будет жар словам! И только стыд и пыль останутся сейчас от судейского стола. Прекрасная сила все это сметет!..
Тем временем я отвечала на вопросы: фамилия, имя... Слышала, как отвечает Эрик.
– Вам предъявляется обвинение в контрреволюционной агитации... Признаете себя виновной?
– спросили меня.
– Нет!
Обращение к Эрику:
– Вам предъявляется... Признаете себя виновным?
– Нет!
Судья улыбнулся почти поощрительно и дружелюбно, переглянулись между собой люди за столом. Значит, они все понимают так, как надо? Но суд шел дальше...
– Свидетельница Муралова, вы подтверждаете, что Петкевич высказывалась против советской власти?
– Да.
– Что именно она говорила?
– Что нехорошая власть.
– Точнее.
– Не знаю.
– Что она еще говорила?
– Не помню.
Едва знакомая женщина, приходившая к хозяйке мыть полы, сбиваясь и переступая с ноги на ногу, давала свои глупейшие показания. Больше свидетелей у меня не было.
С Эриком дело пошло веселее.
– Свидетель Воробцов, что вы помните из антисоветских разговоров с П.?
– Он не хотел идти на субботник, на строительство БЧК (Большого Чуйского канала).
– Как он объяснял свой отказ?
– Говорил: "Как я буду оперировать больных после субботника? Мне надо руки беречь, а не мозоли натирать лопатой".
– А может, он прав?
– рассудительно вставил судья.
– Сами-то вы легли бы под нож хирурга,
– Нет!
– радостно ответил Воробцов.
– Значит, П. был прав?
– спросил довольный собой судья.
Адвокат Баран, защищая меня, оперировал "отсутствием состава преступления", призывал обратить внимание на то, что "малограмотная свидетельница Муралова" фактически не припомнила ни одного разговора с обвиняемой, который можно было бы считать предосудительным. Далее он убеждал суд в том, что обвинение в антисемитизме нельзя считать состоятельным, поскольку у меня много друзей-евреев, что мне не свойственны такие выражения, как "жид".
Адвокат Эрика, привлеченный Барбарой Ионовой, говорил неопределенно, размыто.
Сломала атмосферу суда речь прокурора. Его выступление было похоже на отборную брань. С пеной у рта он изрыгал: изменники, отщепенцы, вражеские, антисоветские, антиобщественные элементы, от которых надо очищать землю... В заключение потребовал обоим по пятнадцать лет лишения свободы.
Судья обратился к Эрику:
– Вам предоставляется право последнего слова.
Он отказался. Предложили мне.
– Прошу отправить меня на фронт, - вместо "последнего" слова сказала я.
Суд удалился на совещание. Нас с Эриком отвели в комнату рядом с залом суда.
Три с лишним месяца назад пришли в наш дом наделенные бесноватой властью люди, растащили нас в разные стороны, запихнули в тюрьму, выпотрошили и изломали душу. Теперь выдали десять минут на разговор.
В ожидании приговора, взамен свободы, которую вот-вот могли отнять, надо было заручиться, конечно же, клятвой в верности.
– Если дадут срок, будешь меня ждать? Я люблю тебя, люблю, верь мне, торопливо говорил Эрик.
Я зорко всматривалась в него. В те спешные минуты эти слова удерживали что-то единственное живое, несмотря ни на что.
– "Рассмотрев дело...
– выдрессированно, заученно читал судья положенное вступление...
– П. Эрика... по статье 58 часть 2-я и статье 59 часть 7-я (антисемитизм) приговорить к десяти годам лишения свободы, пяти годам поражения в гражданских правах и конфискации имущества...
...Петкевич Тамару Владиславовну... по статье 58-10 часть 2-я приговорить к семи годам лишения свободы, на три года лишить гражданских прав, конфисковать имущество; по ст. 59 часть 7-я - оправдать..."
Десять и семь лет лишения свободы!
Казалось, один состав осуществлял процедуру суда, другой выносил приговор. Но в том-то и дело, что один.
Нам вручили едва различимый текст приговора - последний экземпляр из-под плохой копирки. В течение трех суток мы имели право его обжаловать в вышестоящие инстанции. Сомнений в фарисействе и фиктивности этих инстанций не существовало.
– Прощайтесь!
– сказали нам.
И мы попрощались.
На обратном пути я не видела ни сияния, ни весны.