Верность себе
Шрифт:
Неукротимый порыв идти своей дорогой, какой бы она ни была, нестерпимый стыд за свою слабость перевесили унижающий страх. Оформились в волю: душу оставить своей. Без совладельцев!
Проснувшись ночью, я ощутила, как откуда-то прибывали и прибывали силы. Вскинувшись с постели, я стала вихрем кружиться по комнате, кружиться в инстинктивном первобытном танце без музыки, слившись с ритмами вселенной, в согласии с ними и с ней. С силой выбрасывая в стороны руки, рубила, крушила собственный страх. Всем существом сознавая, зачем человеку дан час рождения, зачем
Я наконец победила страх. Рассчиталась с ним. Это была первая и главная победа моей жизни.
Страх еще не раз душил и скашивал, сваливал, но его липкая, уничтожающая основа была замощена навсегда.
Меня вызывали еще и еще. На мое: "Не стану! Не буду!" тот же поток гнусных угроз.
– Сами запроситесь. Слушать не станем! Даю еще неделю. Вызовем.
Долго никто не вызывал. Зато на работе обстановка вокруг меня стала грозовой. Ни одной командировки не давали. Неожиданно пропал сделанный мною годовой отчет. Его нигде не удалось обнаружить. В приказе вынесли выговор.
Как-то поздно вечером меня вызвала Анна Абрамовна.
– Поговорим на улице. Объясните: что происходит? Директор Дома культуры наказал не занимать вас ни в концертах, ни в репетициях.
Я объяснила: вербуют.
– Мерзавцы!
– возмутилась она.
– Ах, какие мерзавцы! Держите с ними ухо востро.
Вскоре я почувствовала, что нахожусь вообще в полной изоляции. Бойкот. Ареста или повестки на выселение ждала каждый день.
Борис по дороге подбрасывал ответные письма:
"О каком "вот и все", о каком "конце" может идти речь? Еще не случилось. Еще не факт. Пока человек жив, пока есть у него завтра, до тех пор есть надежда, право и долг надеяться, драться за надежду, за уверенность и осуществление. Страшна только смерть".
Смерть - страшна. Конечно. Но я приручала себя к мысли о ней.
Когда после длительного перерыва меня вызвали опять, оказалось, что произошла смена руководства. За столом сидел новый начальник. После первых же фраз стало ясно, что прежний был лояльней.
Среди многих цветных папок он отыскал мою объемистую, синюю, начал ее перелистывать, реагируя кивком головы на чьи-то неизвестные мне умозаключения.
Пережидая затянувшееся молчание, я смотрела на руки этого человека. Такими широченными и тяжеловесными выглядели его ржавые ногти на последних фалангах пальцев, что, казалось, каждый из них увенчан отдельной головой. Социальная сущность явственно была прописана во всем его облике. Представить историю "восхождения" этого человека не составляло труда. В тридцать седьмом году ходили осанистые, брезгливые энкаведешники с собаками, в зеленоватых габардиновых пальто. Тех сменили эдакие.
Разговор сразу принял неожиданный и крайне тяжелый поворот:
– Бахарев - это муж, значит?
– Нет.
– Ну сын-то от него?
– От него.
– Значит, муж. Как же это он с вами так поступил?
– Поступил.
– А что так скупо? Худо без сына? Ничего. Сына мы вам в два счета...
– Я живу. Работаю.
– Ясно. Возились с вами долго. Времени потратили много. Будете нам помогать?
– Уже сказала: не буду.
– Хорошо себя проявите - пошлем учиться. Вы английский язык изучали? Поможем и в этом. И работа будет интересной, и жить станете иначе. В настоящую жизнь включитесь.
– Нет! Об этом больше говорить не будем. Я ясно сказала: не буду...
Меня еще один раз отпустили "на срок, подумать". На следующий раз, потеряв терпение, распоясавшийся новый начальник стал кричать:
– А нам легко? Вы что думаете, я сюда сам пришел? Больше ничего не умею? Меня партия призвала на этот пост. Сказала: ты здесь нужнее! Вот почему я здесь!
Он расхаживал по кабинету - "цельнокроенный", убежденный в своих правах и правоте.
– Сложа руки сидеть, понятно, проще!
– Я работаю!
– Слыхал. Одной вашей службы мало. Сегодня мир сложнее. За каждым кустом враг. Только и ждет нашей промашки. Это кому-то предотвращать надо?
Весь мир, в его представлении, находился в кулачном бою. Все дрались, кубарем катались, вцепившись друг другу в глотку. Он это понимал. Я - нет. Он свой долг выполнял, выкладывался до конца, был гражданином своей страны, а некоторые "безмозглые баронессы" били баклуши, занимались одной "брехней". С неприкрытой ненавистью глядя на меня, он наступал опять:
– Еще раз обращаюсь к вашей совести. Ну? Есть она у вас? Ну?
– Ведь я же сидела, в конце концов, Господи!
– Это нам и надо. Меньше подозрений будет, - обрадовался он вдруг.
– О ваших, о таких нам более всего знать необходимо.
– Нет! Не могу! Еще раз говорю: не буду!
– Затвердила: не буду!
– внезапно перешел он на "ты". Ты мне в дочки годишься. Понимаешь ли, кому говоришь "нет"? Ты самому Сталину это говоришь. Вот он стоит на Красной площади, на трибуне, как в войну, обращается к народу: помогите, надо! А ты ему: "Не могу!" Что же получится, если ему все так отвечать станут? Тебе жизнь предлагают. Вместе со всеми быть предлагают. А ты? Твое дело - оправдать доверие, которое тебе оказывают. Тебе сына найти обещают. Ты человек вообще или нет?
Я была не человек. Исчадие боли. И он, в конце концов, не смел говорить со мной, как с детдомовским подростком. Не смел обещать, что за доносительство мне выдаст адрес сына. Но он не унимался, жал и жал:
– Ей говорят: сына найдем, а она...
Я не могла этого выдержать. Я его ненавидела! И я сорвалась. Я закричала:
– Не смейте! Не надо!
Что-то выкрикнув в ответ, начальник с силой хлопнул дверью и вышел, оставив меня одну в кабинете.
Постепенно успокоившись, я подумала: это не может быть просто вербовкой. Я им понадобилась, чтобы пробиться к кому-то конкретному именно через меня. Но какое мне до этого дело, "господа нелюди"?